Его уверенность произвела впечатление. Сырые, не очень чёткие замечания тем не менее ошеломляли неожиданным своим поворотом, смелостью и даже ожесточением.
Когда он села на место, Анчибадзе тихонько спросил его:
- Чего это ты так навалился на Нурматыча? Ты же сам сомневался в некоторых вещах.
- А теперь не сомневаюсь.
- У тебя кое-что бездоказательно.
- Сейчас важно не знать, а чувствовать.
Получалось всё же нехорошо, они оба обещали Нурматову поддержать в случае чего, да и работа была приличная. Анчибадзе решил выступить, загладить. Но Зубаткин сказал:
- Не надо. Поверь мне - не надо.
И такая убеждённость, даже значительность исходила от него, что Анчибадзе послушался. И не только Анчибадзе, все остальные, выступая, почему-то посматривали на Зубаткина, обращались к нему.
Он сидел выпрямившись, хмурый, глаза его смотрели куда-то вдаль, сквозь стену.
Несвицкий, заключая, вдруг, в нарушение всех правил, обратился к Зубаткину: вы ничего не хотите добавить? На что Зубаткин, не сразу, отвергающе повёл головой. При этом Несвицкий сконфузился, не понимая, зачем он это спросил.
Недавно ещё Зубаткин был горд, что допущен сюда, что сидит, как равный, среди всех этих князей и лордов математики, а теперь он знал лучше других, что надо, что не надо, что из этого должно последовать, и обязан был их направлять и поправлять. У него было право посвящённого, поэтому самого его перемена не очень-то удивила.
Когда началось следующее сообщение, Зубаткин и Анчибадзе вышли.
- Послушай, дорогой, что случилось? - спросил Анчибадзе.
- Знаешь, может, я и перегнул кое в чём, но иначе нельзя, не должно быть никаких сомнений... - горячо сказал Зубаткин. - Есть возможность сейчас двинуть большое дело. Представь себе, что Кузьмин жив, под его руководством начинается специальная работа по устойчивости сложных систем. А? Энергетика! Космические аппараты! Тут государственно надо подходить...
В нём быстро зрела непреклонность человека, единственно знающего, что надо делать. Ему было жалко Нурматова, но другого выхода не было, необходимо всячески наращивать авторитет Кузьмина опять же ради дела. Значение этого дела Зубаткин понимал всё яснее, и появись тут Кузьмин, и тот должен был подчиниться ему, тем более что это совпадало с его интересами. Ради него же делается.
- Меня из-за Нурматыча будут корить... - Зубаткин ударил себя в грудь. - Думаешь, легко? А что поделаешь. Мы ведь и в самом деле живём для чего, для науки. Выжимаем весь мозг, себя не щадим. Раз так, могу я не деликатничать, если это надо для дела? Могу я личным пожертвовать, даже, если хочешь, своей дружбой? Ведь не Нурматов жертвовал, а я. Он меня поносить будет, а я буду перед ним извиняться... - ему стало жаль себя: придётся многое отложить, пожертвовать многим, но он подумал об этом мельком и даже с лёгкостью, сейчас надо было уговорить Анчибадзе включиться в эту работу.
Напор его, как ни странно, действовал. Анчибадзе вдруг заинтересовался. Зубаткин, который привык к превосходству Анчибадзе, почувствовал свою силу. Он слышал свой громкий голос, слова, набегающие легко, быстро, и, мельком удивляясь себе, он подумал, что с этого момента всё изменится. Когда у человека появилась сформулированная идея, он способен одолеть любое сопротивление, любое препятствие...
II
Кузьмин спускался по беломраморной лестнице навстречу Лаптеву. Ноги его ступали по-кошачьи легко, пружиня на носках, почти пританцовывая, и белые крылья расходились за его спиной. Ему ничего не стоило взлететь, он ничего не весил. Лестница вибрировала под его лёгкими шагами, и балки вопили, он надвигался на Лаптева из мрака забвения, как рок, неотвратимый и грозный, как божья кара, как десница карающая...
Можно ли было подумать, что спустя десятилетия судьба разыграет такой пасьянс и выпадет эта сладостная возможность... А может, всё это и не так уж случайно, может, судьба терпеливо подстерегала этот миг, который должен был наступить. Как это у классиков: судьбы свершился приговор.
Он подумал, что всё же существует возмездие, некая справедливость, заменяющая господа бога, поскольку тот не способен уже действовать в наших условиях.
Обсуждение монографии, Зубаткин, аплодисменты - ничто не могло удержать его от встречи с Лаптевым. Именно сейчас, в этот наилучший, наивыгоднейший момент.
Он засмеялся и неожиданно для себя по-студенчески выпалил:
- Здрасте, Алексей Владимыч!
Лаптев остановился, навёл на Кузьмина жёлтые плоские глаза.
- Знаю, что знаю, а не вспомнить.
- Кузьмин, - и спустился на ступеньку, чтоб не возвышаться над стариком.
- Так, так, - не вздрогнул, не смутился Лаптев. Жёлтые глаза его застыли, как у ящерицы на солнце.
- Я из Политехнического, Кузьмин. Я был в семинаре у Лазарева.
- А-а, у Льва Ивановича. Как же, - слабо оживился Лаптев. - До сих пор его задачки рекомендую. А вообще-то, дрянцо был человечишко... - Бледные губы его неодобрительно поджались.
Кузьмин тоже нахмурился, вспомнив, как Лазарева выставляли на пенсию после выхода сборника. Он был составителем, и, несмотря на запрещение Лаптева, самовольно протолкнул кузьминскую работу. К этому прицепились и выставили.
С разных сторон они как бы рассматривали Лазарева.
- Вы где ж теперь? - осведомился Лаптев. Чувствовалось, что он не узнал Кузьмина.
- Я? На производстве. Коммутаторы, аккумуляторы... - сказал Кузьмин с укором. Вот мол, по вашей милости, Алексей Владимыч. Вы меня туда толкнули. Знаете, я кто? Я ваша ошибочка. Заблуждение ваше, грех ваш.
Лаптев собирался кончать этот пустой разговор, но странный, затаённо-опасный тон Кузьмина остановил его.
- Плохо, когда тебя знают, а ты никого. Когда-то, в молодости, было наоборот, - лицо его младенчески сморщилось, то ли перед смехом, то ли в печали. - И тоже казалось, что плохо...
Забывчивость старика портила ожидаемый эффект. Но Кузьмин всё ещё надеялся: "ах!..", и внезапная бледность, и испуг, и "не может быть! нет, нет!". Видно, взрыватель заржавел. Ничего не поучалось. Склероз вполне мог наглухо замуровать прошлое, так, что туда и не пробиться. Время, подумал Кузьмин, подставило ловушку. Время, оно бесследно не проходит. Он-то полагал, что если в нём, Кузьмине, Павле Витальевиче, сохранился под всеми слоями тот костлявый паренёк, прутик с нахальной щербатой ухмылкой, - то все узнают, переполошатся. Ан не тут-то было. Время со счетов не сбрасывается, это только так говорится: "Будто и не было двадцати годов".
-...Живых-то математиков больше, чем умерших, - дошли до него слова Лаптева. - И не математиков. То есть вообще за наукой приписанных живёт сейчас на Земле больше, чем всех учёных, что жили до нас. За все эпохи...
- То есть как это? - досадливо спросил Кузьмин.
- Очень просто. Вы прикиньте... - привычно по-учительски предложил Лаптев и подождал. Ему и раньше нравилось озадачить слушателей и замереть. Сочинит какую-нибудь задачку на сообразительность, подкинет для игры ума и любуется, и все его лекции были начинены головоломками, в которых застревало большинство студентов.
Снова Кузьмин следил за скрюченным пальцем, рисующим в воздухе экспоненту, снова чувствовал, как это просто, если заклещить нутро смысла, самый смысл смысла, тогда проще пареной репы. Нет, не ухватить, почему же не даётся, чёртов старик, опять выставил его болваном. Опять Кузьмин стоял перед ним тем же дураком, глазами хлопает, уши висят. Уже поседел, соли в позвоночнике, а всё стоит, ответа ищет. Двадцать с лишним лет прошло. Целая жизнь. Неужели столько? Когда ж они прошли, когда успели промелькнуть. Ведь вот он, Лаптев, и вот я, Кузьмин, и я всё так же, с тем же чувством стою перед ним... Как же я, тот самый студент, мог сохраниться внутри себя? Сейчас я и есть этот студент, а другого Кузьмина, который нарос за эти годы, - его нет, он снаружи, где-то извне.