— Поррторриканский р-ром! — объявил попугай.
— Порториканский ром! — ликовал страшный пират. — Этот ром теперь все равно что у нас в кармане. И сокровища вдобавок, о-хо-хо-хоо.
— Мику! — прошептал Тыну. — Мику!
Мику-Пака стояла понуро. Она как раз видела во сне, что роет копытом землю. Бедная лошадка уж и не помнила, когда она в последний раз рыла землю: домовой Тыну совсем не давал ей покоя. Едва наступит час домовых, как Тыну вскакивает в седло и гонит лошадку самым сумасшедшим галопом. И так без передышки до третьих петухов, когда домовой заканчивает свою скачку. Лошадка Мику-Пака была так загнанна, что днем была в состоянии только дремать, как последняя клячонка.
— Мику! Во имя серы и пламени, Мику!
Мику-Пака и ухом не повела.
— Ну и черт с тобой — спи! — проворчал домовой. — Может, и лучше, что ты спишь и ничего не слышишь.
Одноглазый Сильвер у чердачного окошка продолжал изучать карту. А домовой Тыну навострил уши.
— Гм… — рассуждал пират. — С одной стороны, координаты какие-то немножко… м-м-м… не совсем ясные, а с другой стороны… м-м-м… все как будто ясно… Даже очень ясно! Если, например, провести от линии киля «Марты» мысленную прямую…
— Провести от киля «Марты» мысленную прямую, — прошептал домовой.
— …То сокровища находятся в точке, где прямая… м-м-м…
— То сокровища находятся в точке, где прямая…
— М-м-м… пересекается… м-м-м…
— пересекается…
— пересекается… с прямой, соединяющей Руудин камень с Оскаровым овражком.
— …пересекается с прямой, соединяющей Руудин камень и Оскаров овражек! — словно клятву, повторял домовой Тыну, и в глазах его светилась прямо-таки адская жадность и злорадство.
— М-м-м… это все-таки не совсем понятно! — заключил Одноглазый Сильвер, стоя у чердачного окна. — Некоторые условные обозначения на карте как будто немножко… смешноватые. Но главное, самое главное мне во всяком случае известно!
— И мне тоже! — усмехнулся в усы домовой и страшно завращал глазами. — И мне тоже!
Судя по всему, что нам известно о домовых, Тыну должен был бы снова заснуть — ведь был еще только полдень. Но подслушанная тайна о спрятанных сокровищах настолько вывела домового из себя, что ему и в голову не приходила мысль о сне. Вместо того, чтобы спать, домовой принялся размышлять.
Разумеется, размышления для его головы, сделанной из дна прохудившегося бочонка, были очень трудной работой, и скоро под морковно-красным париком появились капельки пота, потому что мысли у него были не из легких.
— Серный чад и третьи петухи! — пришел домовой к печальной истине. — Где ж хозяин мой? Чей я домовой? Безработный работяга я и есть. Ношусь каждую ночь так, что не присесть. И все без толку: хозяин хуже оскомины, велел бы доставить домой хоть полсоломины!
Все это была правда. Сколько домовой набедокурил, носясь ночами по Фельсланду! Где столкнет ведро в колодец, где сплющит котел, где перевернет точило, где испортит косу, где стряхнет сливу… Только вот что-нибудь стащить ему еще не удавалось: не хватало необходимой домовому силы — хозяйского приказа.
Как ни пустынен был Фельсланд — вести о проделках домового доходили и до северо-восточного побережья. Хотя домового прямо и не обвиняли — кто же о Тыну знал! Только Белопуз, видимо, о чем-то догадывался. Во всяком случае, он посматривал на свою поделку довольно подозрительно, хотя домовой, как мы уже знаем, целыми днями спал, как невинный ангелочек.
Можно представить себе удивление Белопуза, когда среди бела дня домовой вдруг подал голос.
— Посылай на работу, хозяин! — заверещал он, едва господин Белопуз приоткрыл дверь. — Будешь рад — прикажи доставить клад!
— Ах вот как? — только и молвил Белопуз. — Вот как! Все та же песня?!
— Клад вели тащить домой, тот, что спрятан под землей!