Сигвальд брел в чаще леса, тяжело опираясь на длинную палку и заглядывая под каждый куст в надежде найти себе убежище. Скоро путь ему преградило огромное дерево, вывороченное с корнями ветром, бушевавшим несколько часов назад. Корневище представляло собой не ахти какое укрытие, но идти дальше он уже не мог, потому, отшвырнув свой посох подальше, Сигвальд забрался в канаву, оставленную деревом и стал ожидать развития событий.
Впрочем, они не заставили себя долго ждать — через несколько минут он услышал топот, лошадиное ржание и человеческие голоса, которые стремительно приближались. Сигвальд принялся горячо и искренне молиться всем духам, чтобы они не дали его найти, и на секунду ему даже показалось, что корни дерева сплелись между собой и опустились к земле, но он списал это на больное воображение, отчаянно хватавшееся за жизнь.
Скоро пришли люди, которые в самом деле заглядывали под каждый куст, но ни один из них не заметил притаившегося Сигвальда, который старался не дышать и боялся, что преследователи услышат слишком громкое биение его сердца. Но скоро они потеряли интерес к этому участку леса и двинулись дальше, а несчастный беглец остался лежать там, провалившись в глубокое забытье.
—
ГЛАВА 2
Отноcительно честные люди
Сигвальд очнулся незадолго до рассвета, но в лесу было еще темно, как ночью. Первым делом он по привычке хотел протереть глаза, чтобы проснуться окончательно, но замерзшие пальцы вместо век нащупали холодную поверхность шлема. Пару секунд он не мог понять, где он и что с ним, но очень скоро Сигвальд с содроганием припомнил события вчерашнего вечера. Из своего укрытия он не видел посеревшего неба и не знал, сколько времени прошло с того момента, как он отключился, потому прислушался к звукам, доносившимся извне.
Не услышав ничего, кроме шелеста листьев и отдаленного щебетания птиц, Сигвальд прислушался к себе — руки и ноги окоченели до состояния несгибаемости суставов, да и сам он замерз так, что любой другой на его месте подхватил бы воспаление легких и умер. Но детство и юность, проведенные в суровых условиях севера, гены, доставшиеся ему в наследство от десятков поколений чистокровных северян, и просто отменное здоровье сделали свое дело, и ему были не страшны такие пустячные холода.
С трудом выбравшись на поверхность, он увидел очаровательную картину: лес выглядел так, будто по нему прошлось большое стадо перепуганных лосей — сломанные ветки, помятый молодняк, взъерошенные палые прошлогодние листья и вывороченные деревья были немым свидетельством бесчинств бушевавшего ночью урагана и десятка демгардских солдат, занимавшихся сыскной деятельностью всю ночь напролет.
Хоть Сигвальд в целом и не представлял, как жить дальше, но одно он знал абсолютно точно — оставаться на месте нельзя ни в коем случае, потому что даже его здоровье не безгранично и, уж тем более, оно не дает иммунитета против голода. «Надо было вчера наедаться на пиру», — с досадой думал он, продираясь наугад сквозь заросли.
Это оказалось не таким уж простым делом — плащ с налипшей на него грязью постоянно цеплялся за все, что встречалось на пути, напитавшийся водой дублет казался тяжелым и неудобным, промокшая нательная рубаха облепила Сигвальда холодной паутиной.
Ямки и норки постоянно попадались под ноги, торчащие корни явно хотели заставить Сигвальда полежать на земле носом вниз, и один раз им это почти удалось — он чуть было не расшиб голову о пень, но вовремя выставил руки вперед, предотвратив удар.
— Черт, — ругнулся Сигвальд, вытаскивая из глубоко распоротой ладони осколки какой-то дряни, слепленной из глины и острых обломков костей, на которую он наткнулся при падении.
Стряхнув капли крови с руки, Сигвальд продолжил путь, теперь уже внимательнее смотря под ноги. Его и без того видавший виды плащ вскоре лишился нескольких клочков ткани на полах, но этого северянин, занятый выбором безопасного пути, даже не заметил.
Казалось, края лесной чащи даже не предвидится, однако, в награду за тяготы пути, перенесенные с завидной стойкостью, удача улыбнулась Сигвальду — в скором времени немного согревшийся беглец выбрался из самой чащи на относительное редколесье.
— Сударь! Простите, сударь! — внезапно раздался чей-то голос чуть поодаль.