Все.
Урок XII
Зоська. Не знаю, как Зигмунт догадался, что это я спрятала Менахема.
Зигмунт. Зоська, признайся по-хорошему. Мы знаем, что он у тебя всю войну скрывался! Ты и Олеся грибами отравила, чтобы спать с этим пархатым. Ну и дурак же я, что сразу не допер!
Зоська. «Да ты что, Зигмунт? Какой еще Менахем?» Он залепил мне пощечину.
Зигмунт. Я велел товарищам подождать во дворе.
Менахем. Я все слышал, но что мне было делать?
Зоська. По правде говоря, я сама согласилась. Только бы он не стал искать Менахема. Я понимала, что, если они хорошенько поищут — непременно найдут.
Зигмунт. Ты, Зоська, помни: мы — не бандиты. Мы — польская армия. Если этот паршивый большевик не объявится, мы вернемся сюда и поговорим с тобой иначе, а потом тебя расстреляют от имени Республики Польша!
Менахем. Когда они ушли, я вылез из укрытия.
Зоська. Надо отсюда уезжать.
Менахем. Поедем в Америку. Надо бежать. Обо всем забыть. Начать новую жизнь. Здесь нас убьют. Мстить не имеет смысла. Иначе жизни не будет.
Зигмунт. Однажды я сел и написал Абраму письмо.
Дорогой Абрам!
В первых строках своего письма сообщаю тебе грустную весть: наш одноклассник Якуб Кац и наша одноклассница Дора со своим ребенком, а также все наши евреи мертвы — их убили гитлеровские нелюди, заживо сожгли в овине женщин и детей. Никого из твоих родных не осталось! Нет раввина. Убит гадами и наш одноклассник Рысек. Нет слов описать, что вытерпела наша родная Польша, наш народ и наши несчастные одноклассники.
Боже, зачем ты подвергаешь нас таким испытаниям? Желаю тебе всего доброго. Зигмунт.
Абрам. Дорогой мой товарищ Зигмунт, твое письмо надрывает мне сердце. Я плачу день и ночь, и даже в молитве не нахожу утешения. Значит, нет больше на свете нашего Якуба Каца? И Доры? И нашего товарища Рысека?
Я вспомнил, как в день моего отъезда собралась родня — все пошли со мной, когда я прощался с синагогой и могилами предков. Помню, как дядя Бенек, мамин брат, всю дорогу играл на кларнете, а бедная моя мама, не переставая, плакала, словно что-то предчувствовала. Но она, бедняжка, наверное, беспокоилась обо мне — о том, что может случиться с ее сыном, а не о своей судьбе, о том, что злодеи запрут ее в овине и сожгут заживо. Вместе с другими евреями нашего местечка. Из всей нашей большой семьи остался один я.
Не могу писать, дорогой мой товарищ Зигмунт, потому что слезы текут уже не ручьем, а рекой. Напиши, не нужно ли тебе чего-нибудь.
Твой Абрам.
P. S. Будь здоров, и да хранит тебя Всемогущий Господь.
Зигмунт. Дорогой Абрам!
Нам ничего не нужно. Худо-бедно справляемся. Как говорится, гол, да не вор, беден, да честен. Мы хотим увековечить память об этом страшном событии, поставить памятник. Если бы ты сумел помочь скромной суммой, мы были бы благодарны.
С приветом. Зигмунт.
P. S. Моя жена Хеленка, с которой ты не знаком, шлет тебе привет.
Зоська. Я продала все, что можно, и мы уехали в Лодзь.
Менахем. У меня были там знакомые из Вильно — еще с тех пор, как я туда ездил по киношным делам. Нам помогли с работой. Я устроился в театр электриком. Зоська — гардеробщицей. Оказалось, что она беременна.
Зоська. Надо избавиться от ребенка.
Менахем. Зачем?
Зоська. Неизвестно, чей он. Твой или его? Я не знаю. Не знаю. Не знаю. Господи, что делать? Нам тут никогда не дадут жить спокойно. Тебя убыот. Меня убьют. Обещай, что мы уедем! Поклянись!
Менахем. Я поклялся, но после аборта отношения у нас стали портиться.
Зоська. Ты обещал, что мы уедем! Когда?
Менахем. Уедем, детка, я же сказал!
Зоська. Снова ты пьяный, черт тебя побери! Где ты был? В «Актерском», да?
Менахем. «Детка, надо подсобрать деньжат на дорогу! Ты же знаешь». И я собрал. Занял у одной актрисы, любовницы полковника НКВД, у которой осело добро, наверное, половины виленского гетто. Купил Зоське билет и проводил в Вену.
Зоська. Ты приедешь?
Менахем. «Приеду, детка, как только смогу». Зоська так высовывалась из окна, что я боялся, как бы она не выпала.