Григорий Марговский
ОДНОКЛАССНИКИ
Игорь Пашковский был крепко сбитый жгучий брюнет. На белоруса абсолютно не похож. Тем не менее, когда Леночка Гантман со Светой Краевой бежала стометровку и отстала у финиша метров на пять, Пашковский торжественно заключил: «Вот так, никогда жидам белорусов не обогнать!» Я помню тогда опешил: Игорь не казался мне отпетым юдофобом, в отличие от Витьки Соколовского. Витька — тот всеми фибрами Леночку ненавидел: это он всех науськал — после чего ее ринулись хором обзывать, пуговицы срезать с пальто на переменках. В итоге родители перевели девочку в другую школу…
Сокол подался гитаристом в ансамбль, пристрастился к «чернилам» и умер в двадцать с небольшим. А Паша — тот лишь недавно: три года назад. В Минске ведь не осталось толковых врачей: все евреи дружно отчалили. Вместо медицины там теперь усатый троглодит Лукашенко с бичом наизготовку. Нет, я не злорадствую, просто так, рассуждаю. Игорь рос без отца. Его мать преподавала русский язык в какой-то африканской стране. Когда режим сменился, ее поспешно эвакуировали на родину. Однажды, выступая перед нами, она сокрушительно вздохнула о бывших учениках: «Их, наверное, всех убили…»
С Соколом у нас складывались непростые отношения. Помню, играя в футбол, я случайно его «подковал». «Все-таки ты жид, Маргодёр!» — сквозь зубы процедил он. Значит сомнения его порой одолевали… Лет до десяти мы даже дружили: создали свою «армию» — с девчонками воевать. Я был командиром. Потом Майя Иосифовна перехватила пакет и учинила нам допрос. Витька раскололся сразу же, сдал меня за милую душу. А вскоре перешел к тактике индивидуального террора. К Леночке Гантман клеился — но она шикарно музицировала и послала неотесанного мужлана куда подальше: вот и получила по полной программе.
Да уж. Что ни говори, а с фамилией мне повезло. Соколовский, Пашковский, Марговский — если не очень-то вникать, хрен отличишь. Правда, когда мы посещали шахматный клуб, Витька мне про Игоря с восторгом рассказывал: «Мы с Пашей почти что братья! Он гандболист — и я гандболист. У него дома кот — и у меня кошка. Он белорус — и я белорус…» Со временем мы все больше отдалялись друг от друга. Я не мог простить ему издевательств над Леночкой. Не прощал и себе своей трусости: ведь я же мог за нее заступиться. Правда, это ни к чему бы не привело: на весь класс нас было только двое. «Она чересчур надменна, так нельзя,» — успокаивал я себя, вжав голову в плечи.
Директор, пучеглазый Помидор, выстроил всех у себя на ковре. Попал под раздачу и я, хотя в травле участия не принимал. «Сэрца кровью обливается! — начал с излюбленной фразы Петр Константиныч Подоматько. — С фрицем воевали и еврей, и белорус! Шли в атаку плечом к плечу! А вы, поганцы, шо себе позволяете?!» Пацаны тайком хихикали. Особенно Жардецкий. Его потом в армии «дедушки» покалечат: почки отобьют.
Ладно, что было, то было. Но вот о Пашковском я почему-то думаю непрестанно. Он ведь мне явно симпатизировал. Ни разу не замахнулся, хотя был вдвое здоровей. На уроках я острил, дерзко подкалывал учителей. Всякий раз Паша делал круглые глаза: ну ты с катушек слетел, парниша! И при этом одобрительно ржал. Кстати, я замечал: он то и дело украдкой любовно разглядывал свой пах… Прошел ли его нарциссизм с годами? Сильно ль его потрепала жизнь? Вкусил ли он сполна любовь женщин? На эти вопросы, увы, нет ответа: знаю только, что он теперь в мире ином.
Да, вот еще что. Классе в четвертом к нам перешел такой Саша Мозалев, поинтеллектуальней прочих. Отец его, подполковник, выйдя в отставку, заведовал библиотекой. Саня с детства страдал гипертонией — по щекам ползли алые пятна. Но его побаивались: отмудохать мог любого блатаря. Мы с Колей Яшкиным интуитивно к нему потянулись. Образовался кружок. Втроем мы оформляли стенгазеты, гоняли по лесу на велосипедах. В подростковом возрасте играют гормоны — и наш друг повадился к нам приставать: завалит кого-нибудь одного на диван и ну «щупать». Это слово он выговаривал с каким-то особым смаком, непристойно щурясь. Я как правило отбивался, а вот Коля, пухленький блондин, беспомощно визжал, служа легкой добычей. Мозоль оставлял у него на шее засосы, а мне в лицо шипел одно и то же предсказание: «Запомни, ты умрешь в тридцать три года!» Неужто я и впрямь так походил на Христа?..
Однажды у нас с Саней вспыхнула ссора. Из-за какой-то фигни, разумеется. Впрочем, до драки не дошло. «Рыжая гнида!» — бросил я ему в лицо. «Да что вы, я его трогать не стану, а то ведь наверняка убью!» — успокоил он окружающих. Мне же, четко так, членораздельно, присоветовал: «Ну ты вот что, жид пархатый, убирайся-ка в свой Израиль!» Меня это ужасно обидело, но я виду не подал. Мать его была с виду типичная полька, пару раз я к ним заходил — и она пялилась весьма понимающе.