...Ливень продолжался, сделался еще сильнее, но потом вдруг превратился в спокойный мелкий дождик. Некоторое время в трубах угрожающе бурлило, но потом все успокоилось, превратилось в тихое журчание, булькание и гитарный звон падающих капель. Вскоре на улице послышались быстрые шаги и оживленные голоса.
Сегодня они, наверное, стояли бы здесь в темной комнате у открытого окна, полной грудью вдыхая сырой, пахнущий свежестью воздух, и один из них спросил бы: «Помнишь?» Другой, конечно, вспомнил бы...
...Теплый ливень. Где-то в задней комнате спят старики. А двое молодых, взволнованных счастьем, стоят рядом в темноте у окна и вдыхают запах зелени и мокрой земли. Война кончилась. Мужчины вернулись с фронта. Впереди большая светлая жизнь.
Но сейчас они сидят в хорошо обставленной, просторной комнате, их измученные лица освещает яркая лампа под потолком, и они едва сознают, что происходит на улице.
Теперь Ирена уверена, что должна рассказать мужу о своей жуткой тайне, но необъяснимый страх сжимает ей горло.
Вдруг она слышит свой голос:
— Я знала.
— Что?
— Что он застрелился. Он сам намекнул тогда вечером у Теа.
— Послушай, Ирена, ты знаешь, что ты мне сейчас говоришь?
— Он сказал, чтобы я всегда заботилась о Валли. Когда в понедельник это с ним случилось, я сразу же поняла, что означали его слова. Он просил никому не говорить. Даже тебе.
Эйно встал и долго смотрел на жену. Потом вдруг пошел к телефону, но не поднял трубку, а только взял на минутку со стола листы корректуры, на полях которых Ирена до начала разговора делала исправления своим тонким округлым почерком.
— Эйно, ведь я... Откуда я могла знать, что так случится!
— А я бы знал! Я бы тогда уже знал! Слышишь?! Я! Я тогда знал бы первым! — Эйно хлопнул себя по лбу. — А я сказал надгробную речь. Да еще какую! Связал имя великого Сталина с этим... Страшно подумать! Слушай, Ирена, ты дура!
— Наверное, я дура, круглая дура.
Эйно взял пиджак со спинки стула и пошел в переднюю. Вскоре хлопнула дверь и послышались торопливые шаги по каменным плитам, которыми он совсем недавно выложил песчаную дорожку сада.
Благодаря Ванде керамический, графический, окантовочный художественный беспорядок начинался в квартире Аугуста Лээса уже в передней. Сам Аугуст был облачен в длинный, до полу, черный шелковый халат с плетеным желтым поясом. Как видно, бурная женская фантазия художницы не пожалела даже плотной крестьянской фигуры мужа, желая почему-то видеть его натертым до блеска монахом.
— Входи. Идем ко мне. Ванда может скоро явиться с кем-нибудь из знакомых.
— Ты уже слышал?
— А как же иначе?
В апартаментах «монаха» было довольно уютно, только тесновато из-за переполненных книжных полок. И большой письменный стол носил заметные следы напряженного умственного труда. Университетский диплом, полученный без отрыва от работы, был для этого усидчивого человека лишь промежуточной ступенькой. Да он особенно и не скрывал своей мечты пробиться когда-нибудь в солидный строй ученых-историков.
— Видишь, вожусь тут со своей темой, никак не двигается с места. Ну, садись. Коньячку хочешь?
— Давай.
— Я и сам выпью с удовольствием. Не переношу самолета. Во время посадки в Риге проглотил стопку, чтобы сердце не болело, и от недобора до сих пор шумит в котелке.
Он вынул из-под стола из корзинки для бумаг армянский коньяк «три звездочки», одним ударом вышиб пробку и посмотрел в шкафчик.
— Рюмки есть, а кофе из термоса я все вылакал. Пойдет, пожалуй, и так, теща в ванной скоблит девчонок.
— Ну, конечно, пойдет. От кого ты слыхал?
— Как всегда, оттуда, откуда стоит слышать. Ну, поехали! — Он опрокинул рюмку, затем осторожно поставил ее на стекло стола. — Ну да, в Москве сейчас тревожные дни, о‑очень тревожные дни. Но это сейчас не касается нашей темы. Ты, значит, пришел ко мне за советом и помощью.
— Да.
— Нашел к кому прийти. Ты, наверно, догадываешься, что я тебя не перевариваю?
— Есть такое ощущение.
— И все-таки пришел?
— Ни к кому другому мне уже по должности негоже обращаться. И сюда прийти мне было нелегко.
— Черт его знает, что мне в тебе не нравится. Такой молодой и такой рассудительный? Это вроде бы неплохо. Бывает иногда какая-то безотчетная симпатия или антипатия, которую мы сами не можем объяснить. Работник ты, конечно, первоклассный. У себя в парторганизации на хорошем счету. С Сойдре говорил?
— Обещал защищать.
— Понятно! — Лээс почесал ключицу, наполнил рюмки и вдруг приступил к делу. — Разговор останется между нами.