Только теперь первый жар изумления начал остывать.
— Не пойти ли нам туда, на скамейку, я бы потихоньку выкурила сигарету? Оттуда мы можем следить и за своим потомством.
— Смотри, какие друзья. Мати упросил его взять с собой, посмотреть самолеты.
— Да и Иво, чертенок, приставал, пока не разжалобил. Да, значит, они действительно летят одним самолетом.
— Айта, я о тебе не раз думала.
— И я о тебе тоже.
— Вы с Вамбо хорошо живете?
— Я очень счастлива. А ты?
Ирена смотрела на мальчишек, игравших неподалеку. Маленькие пальцы дружно грузили в самосвал крошки асфальта и камешки, но перевозка ценных грузов из одного города в другой шла не так гладко: водителей было двое, и оба хотели работать. Но как-то они все же устроились. Новые штанишки Мати не самым лучшим образом подходили для такого занятия, Но Ирена мысленно махнула рукой. Работа все-таки самое важное в жизни.
— Думаю, что, в конце концов, и у меня есть все. Со стариками трудновато. Балуют детей, а у меня, к сожалению, нет сил вмешиваться. Кстати, я пишу одно маленькое исследование. Меня эта работа очень интересует, и поверь, в нашем возрасте уже чувствуешь ценность любимой работы. А что Вамбо делал в Москве?
— Он там проездом из Берлина.
— Вот как?
— Да, он участвовал там в каком-то совещании физиков.
— Ах так! Ну да, Иво сказал мне, только я не смогла его понять. Вамбо, наверно, крупная величина, сплошные поездки за границу, да еще в командировки!
— Не вздумай ему это сказать. Он совсем не хотел ехать, но пришлось, послали. В его группе работа сейчас на самом интересном этапе, у него не было никакого желания уезжать куда-то на две недели, заниматься разговорами, как он считает. Вопрос износа металлов, над которым он работал раньше, у него давно забрали. Он уже успел как следует вжиться в новую проблему.
— А что он собственно сейчас делает?
— Нашим котелкам не под силу разобраться, над чем они сейчас экспериментируют. Дома Вамбо как-то говорил об электромагнитном спектроскопе, но он считает, что это лишь практическая цель, понятная для финансистов. Сам он надеется двинуться дальше по своей побочной линии и страшно боится, что его направят на другую тему, как только практические результаты будут достигнуты. Ох, эти его вечные опасения!
— И все-таки как хорошо все вышло — он попал в свою сферу.
— Конечно. Если бы ты его видела, он еще прямо-таки юноша. Просто страх берет — вдруг он вообще не состарится, все будет молодеть, а я сама, видишь, совсем уже как жаба...
— Ох, Айта, что ты говоришь ерунду! Ты такая славная. Ты посмотри на нас. Эйно у меня совсем седой делается. Ты, пожалуй, и не знаешь — нам тоже пришлось пережить трудные дни. Правда, дело довольно скоро прояснилось, но после всех этих подозрений он стал ужасно серьезным. Теперь-то он почти на самой верхушке, на виду у всех, а я его вижу редко, как молодой месяц.
Рейсовый самолет Москва — Великие Луки — Рига — Таллин начал снижаться, приближаясь к конечному пункту. Дремавший рядом с Урметом контр-адмирал проснулся от вибрирующих толчков самолета, посмотрел вниз и заметно оживился:
— Уже Таллин!
— Да и пора уже, — ответил Урмет и стал засовывать в портфель журналы, купленные в аэропорту в Москве. Он делал это осторожно, чтобы не помять документы — результаты успешной командировки.
Где-то впереди сидел мужчина, с которым пришлось поздороваться в московском аэропорту. Во время промежуточных посадок хорошим подспорьем были журналы: в них можно было так углубиться, что и не замечать пассажиров, проходящих на свои места. Выход из самолета в Таллине казался еще проще. Надо только быть попроворнее. Только вот в чем беда: после вчерашнего разговора по телефону Ирена, конечно, приехала его встречать и, очевидно, с Мати, а тот ходит еще не так-то быстро. Если бы знать заранее, что этот человек окажется в том же самолете, можно было бы не говорить времени вылета. Сообщить только секретарю в Совет Министров, к какому времени прислать машину, и все.
Неприятное положение, к тому же просто бессмысленное, потому что, в конце концов, времена изменились, границы доверия расширились, да и вопрос уже не в доверии. Тот человек, там, впереди, может подумать, что прохладное отношение к нему и нежелание с ним разговаривать все еще обусловлено теми же причинами, которые выяснились во время встречи пять с лишним лет назад. Черт с ним. Пусть выполняет работу, которую ему поручили, и пусть ездит в свои поездки. Никто больше и не желает отнимать у него эти возможности, никто не пытается ограничить его деятельность. Но если он считает, что теперь, на основании своих работ, может стремиться к какому-то личному сближению, то пусть лучше не надеется. Этого не будет. Потому что никакой несправедливости по отношению к нему допущено не было, и ничто не теряет силу. Все, что ему было тогда сказано, сказано правильно и ко времени. И бирка берлинского аэропорта на его чемодане еще не дает оснований признавать неверным то, что ему тогда говорилось. Не какое-нибудь недоразумение разрушило дружбу бывших соучеников, а война, целая эпоха, которую каждый из них прошел своим путем. В его ироническом взгляде можно было, конечно, яснее ясного прочесть то же неумное восклицание, которое теперь так часто пускают в ход недавние политические перебежчики: культ, культ личности! Тот, кто на себе испытал тяготы того времени, знает, что это значит. Даже Эйно Урмет знает, хотя этот тяжелый паровой молот задел только его мизинец. Пусть здесь, в Эстонии, каждый пострадавший не торопится зачислять себя в жертвы культа личности, из этого все равно ничего не выйдет. Классовая борьба не вмещается в рамки этого понятия. Пусть Пальтсер благодарит судьбу, что ему разрешают работать и что его знания так необходимы, и пусть оставит при себе свою пошлую иронию.