Айта больше не поддразнивала подругу. Пусть и свободная, и незамужняя, она все же была в достаточной степени женщиной, чтобы почувствовать правду в замечании подруги: «Уж такие мы есть».
Эйно дома не оказалось. На столе на самом видном месте лежала записка, написанная знакомым угловатым почерком:
«Где же ты пропадаешь так долго? Уже четверть двенадцатого, я не могу дольше ждать, потому что пришла машина. Звонила мама. У старика очень плохо с сердцем. Может быть, это конец. Через час буду в Вана-Сиркла. Если ты хочешь хотя бы немного поберечь меня, закажи разговор на час ночи. Матери я на всякий случай скажу, что ты в Тарту: ведь ты в своей обиде можешь и не позвонить, а у меня сейчас нет никакой охоты сообщать другим о нашей глупой ссоре. Но если можешь, обязательно позвони. Скажи хоть одно-единственное слово, главное, чтобы я знал, где ты».
Срочный разговор дали сразу. Голос свекрови в трубке звучал спокойнее, чем можно было ожидать. Старика положили в больницу, положение как будто не такое опасное. Эйно ждал звонка всю ночь и заснул только под утро. Тут же свекровь добавила, что Эйно услышал разговор и сейчас подойдет к телефону.
— Значит, с отцом не так серьезно? — спросила Ирена, ответив на радостное приветствие мужа.
— У него очень сильные боли, но врачи говорят, что опасности нет. Все-таки я останусь здесь до завтра.
Затем тон его стал более деловитым. Он просил позвонить главному редактору издательства, чтобы тот отложил совещание комиссии, затем в Совет Министров какому-то Рингсоо и сообщить, что Урмет не сможет отослать проект, и еще секретарю ЦК комсомола, у которого после четырех часов должно состояться срочное совещание.
— Но если ты не можешь, я сам позвоню отсюда.
— Зачем? Мне же проще. Между прочим, я только что пришла домой. Ночевала у Айты.
Телефон молчал две-три секунды.
— И как же будет дальше?
— Не знаю. Надо поговорить, потому что... Видишь ли, я уважаю убеждения других, но ведь есть различные убеждения. Твои убеждения слишком прямолинейны, и мне кажется, что так ты можешь дойти и до антигуманности. По крайней мере, в данном конкретном случае, твое поведение наносит ущерб обществу. Едва ли тебе удастся доказать обратное.
Снова тихое гудение телефона, и затем:
— Давай поговорим об этом позже и основательно, ладно?
— Иначе и немыслимо. Кто из врачей лечит отца? Старый Трейман, да?
— Нет, наш новый терапевт, доктор Рандла, ты должна ее помнить — та чернявая девочка из пятого класса прогимназии, что играла на аккордеоне.
Ирена помнила. Сирье — низенькая, кругленькая, смуглолицая, с иссиня-черными волосами. Ее считали способной музыкантшей. Оказывается, она стала врачом.
— Она и теперь играет на аккордеоне?
— Не знаю. Спрошу, когда пойду в больницу.
— Зачем? Я просто так...
После телефонного разговора Ирена долго сидела у стола. В усталой голове больно отдавались удары пульса. Предстоял бесплодный день, как у пьяницы, который пил всю ночь напролет.
Вамбо Пальтсер и представить себе не мог, какой разлад он невольно внес в семью Урмет. Провожая Айту до ее дома, он на сетования девушки смеясь ответил, что никакой ужасно конфузной истории не случилось, была только основательная стычка, которую совсем не обязательно помнить никому, кроме него самого. Да и он постарается не забывать ее только как поучительный опыт, который в дальнейшем поможет ему избегать неосторожного возобновления прежних знакомств. Тогда Айта с неожиданной для самой себя смелостью сказала, что дверь ее дома всегда открыта для Вамбо. Тут показались огни приближающегося трамвая, и Пальтсер распрощался с девушкой. Он не сказал ни слова. Все душевное тепло вылилось в его рукопожатие.
Ночная бессонница стала посещать Пальтсера еще в ту осень, когда его исключили из университета. После приезда в деревню к матери дело пошло еще хуже, тогда он и придумал способ, которым могут, пожалуй, воспользоваться лишь немногие страдающие бессонницей. Он отбрасывал всякие мысли, как только чувствовал, что ноги его согрелись под одеялом. Если какая-нибудь мысль пыталась оформиться в нечто цельное, он отгонял ее, думая о другом, но и этому другому не позволял четко сформироваться. Так возникала цепь мелькающих обрывков мыслей, причем как единственный постоянный элемент сохранялась картина большого муравейника. Той осенью, бродя по окрестным лесам, он однажды надолго остановился перед огромным муравейником. Вечером перед сном он опять представил себе деловитую суету муравьев, и слегка комичная картина их неустанного копошения в конце концов помогла ему уснуть. В дни разрыва с Марет он ночами хоронил свои смятенные чувства в муравейнике. Товарищей по университету, работу в университетской лаборатории он разрешал себе вспоминать только днем или же до тех пор, пока не согревался под одеялом. А позже тревожные мысли о том, как найти работу, горькие, унизительные впечатления, особенно в тот период, когда он, точно некое инородное тело, ночевал в семье Саймы в тесной комнате на раскладушке, — все это было бы гораздо труднее вынести без хлопотливых муравьев. Они как бы доказывали: сверхрьяная деловитость других существ не всегда увлекает своим примером, а оказывает порой обратное действие.