— А скажи, пожалуйста, товарищ Урмет, что будет, если я сейчас тебе поддам ногой?
В невинно шутливых словах звучала странная интонация, заставлявшая быть крайне осторожным.
— За что?
Ирена откинула одеяло с колен и спустила ноги на пол. Казалось, она раздумывает, как бы точнее ударить. Заметив, что ноги жены в тонюсеньких капроновых чулках касаются холодного пола, Урмет опустился рядом и попытался сунуть ее ступни в мягкие домашние туфли с войлочными подошвами. Еще недавно это даже нравилось Ирене и иногда превращалось в баловство, в игру, при которой надетые на ноги шлепанцы снова и снова соскальзывали на пол.
Но сейчас она отодвинулась от мужа и торопливо сама сунула ноги в туфли. Ирена не могла отделаться от чувства, будто случилось нечто непоправимое. Боль потери засела в душе, как тупая игла.
— Ирис, Ирис, ты не высыпаешься как следует, верно? Уже вторую ночь. И работа твоя, конечно же, не готова. А теперь вот изливаешь свое плохое настроение куда придется. Поверь, ты несправедлива ко мне. Нельзя же быть добрым ко всем людям.
— Нельзя.
— Ты признаешь это на словах, но в действительности надо эту закономерность применять и конкретно. В чем я виноват? Знаешь, что я тебе скажу?
— Ну?
Эйно Урмет невольно весь напрягся. Известие о смерти, которое сейчас, словно глыба, должно было обрушиться здесь, в комнате, откатилось обратно в сознание одного лишь человека. Урмету снова показалось невозможным использовать эту страшную весть в качестве иллюстрации к своим доводам. Пусть лучше жена ударит его ногой. Завтра или еще лучше — послезавтра, когда Ирена будет в другом настроении, когда она... привыкнет видеть мужа в новом свете. Безусловно, в их жизнь вошел этот новый аспект, он хотя и неприятен, но правилен, и с ним Ирене придется свыкнуться.
— Ты собирался мне что-то сказать.
— Да. Наш спор сегодня останется бесплодным. Наши позиции, к сожалению, не сближаются. Не будет ли вернее предоставить времени сказать свое слово?
— Очевидно, так это и будет.
Ирена в упор посмотрела на мужа, хотела что-то в заключение сказать, но вместо этого сделала неожиданное открытие:
— Эйно, у тебя глаза не такие, как раньше.
— Какие же они теперь?
— Не знаю. Их покрыла какая-то пелена. Раньше этого не было. Или я не замечала. Что это? Самоуспокоенность? Жестокость?
— А на глазах Пальтсера нет такой пелены?
— Нет. Он не может ударить другого ногой.
Лицо Урмета пошло темно-красными пятнами, низкий голос зазвучал особенно сдержанно.
— Стоит ли преувеличивать значение отдельных выходок. Нога — ногой. Это формальность. Какие же неожиданные открытия ты так настойчиво пытаешься сделать из этого в отношении меня? Ты же отлично знаешь, как я отношусь к людям враждебным или чуждым нашей идеологии. Разве не это отношение было одной из важных причин нашего с тобой сближения? Никакая просьба, никакое принуждение не заставит меня иначе относиться к нашим врагам. И я поражен, очень неприятно поражен тем, что ты, воспитанница комсомола, участница великой борьбы, морально поддерживаешь совершенно чуждого нам человека. Тебя приводит в умиление видимая чистота его глаз, ты даже не замечаешь, как попадаешь в трясину. Ты уже ставишь под сомнение политику нашей партии, которая руководствовалась и будет руководствоваться логикой классовой борьбы. Хорошенькое дело! У одного выслали невесту. У второго — друга. У третьего — просто доброго знакомого. И мы должны им сочувствовать, должны сбрасывать со счетов их враждебные акты, поскольку они, подумать только, бедняжки, очень обиделись на нас. Выходит, мы и права не имели обезвредить врага, вовремя разгромить его политические силы, его банды, организованные для кровавых преступлений!? Выходит, мы должны были, как парижские коммунары, ждать до той поры, пока белый террор не покажет, на что он способен. Нет, Ирис, история — не чтиво. История — наука, и если мы не умеем делать верные выводы из кровавого опыта наших отцов, нечего и браться за управление государством. Никто и не дал бы нам этого права. Слушай, я ведь своими глазами видел, что они творили в начале войны в тех местах, где им удавалось временно закрепиться. Я не говорю о погибших во время перестрелок. Ты сказала — женщины и дети. А подумай — что они тут делали с женщинами и детьми. Я видел девушку, секретаря волисполкома, которую забили до смерти цепью от велосипеда. И у них еще хватило времени самым гнусным образом указать на ту часть ее тела, которая якобы принадлежала парторгу. И кто знает... кто знает, что сделали тут с твоим отцом.
— Мой отец жив. Почему ты вдруг заговорил о моем отце? Он, конечно, бежал за границу. Иначе были бы данные в ЗАГСе. Или ты что-нибудь о нем знаешь?