Айта не спорила. Со всем соглашалась, но повторяла по-прежнему:
— Да, да, только пойдем, пойдем.
Итак, круглая сирота. Правда, где-то еще живет женщина, родившая сироту, но она давно уже не считается матерью. О ней никогда и речи нет. О ней не вспоминают, словно и не существовало никогда этой невысокой, полной кареглазой женщины с золотозубой улыбкой. Женщина, которая давным-давно, в доисторические времена, переходя улицу, брала маленькую девочку за руку, женщина, которая держала ее на руках в украшенном березовыми ветками тряском кузове автомобиля, женщина, шею которой в испуге обхватила руками маленькая девочка, когда сидевший рядом краснолицый чужой дядька хотел взять ее к себе на колени... Эта невысокая кареглазая женщина с золотыми зубами и сейчас где-то живет. Она жива. А отец...
Зимой он носил серо-зеленую куртку из шинельного сукна, сапоги и лохматую ушанку. Таким он возвращался вечером домой, и бывало ни шагу не сделает от дверей, пока не снимет мокрые сапоги.
Молчаливость не означала у отца плохого настроения. Он почти всегда что-то тихонько напевал. Даже умываясь, мурлыкал себе под нос простенькие мелодии. Напевал и набивая папиросы — этим он занимался каждый вечер после ужина. Надо было набить двадцать пять штук, ни больше, ни меньше. Норма. Но однажды вечером он сделал открытие: папиросы набиты и совсем неплохо. С тех пор по вечерам набивала папиросы дочь.
Отец играл сам с собой в шахматы. Посмотрит в книжку и сделает ход, опять посмотрит — снова сделает ход. Иногда он вздергивал косматые светлые брови и спрашивал: «Ну-ну, что это тут Ласкер выдумал?» Порой его удивление вызывал знаменитый Стейниц. Но как только он замечал, что дочь готовит свой школьный ранец на завтра и собирается ложиться спать, отец тоже начинал потягиваться и стелил себе постель.
Каждый вечер, уже сидя на краю постели, он заводил будильник для себя на половину шестого. Дочь и не слыхала, как он утром уходил, но в половине восьмого будильник звенел у нее в изголовье, в комнате было уже тепло, медный кофейник стоял на горячей плите, а кастрюлька с кашей в духовке. И завернутые бутерброды лежали на столе.
Этот синий будильник брал отец с собою и на рыбалку, чтобы не проспать клева на утренней зорьке. Он говорил: «Мы ведь не рыбу пришли ловить, а зарю». То были самые прекрасные летние дни. Уже под вечер в субботу они с отцом собирались и ехали за несколько перегонов от города. Дальше пешеходная тропка вела через покос, вдоль поля, через сумеречный ельник, пока не добирались до хутора с рыжей собакой, стоявшего на берегу озера. Здесь отец делался совсем другим человеком. Говорил много и громко, даже движения у него во время приготовлений к предстоящему лову были проворные и цепкие. Прямо внизу под хутором на берегу озера росли стройные березы, кроны которых отражались в воде. Тут же находились и лодочные мостки. На этом берегу отец не оставался, а греб, постукивая уключинами, к прячущемуся в камышах островку посреди озера.
Рыбы было мало, да и та величиной с ладошку. Но рыболовов не интересовал улов, они прибыли встретить зарю и разжечь костер, замечательный костер из старого пня, который горел до утра.
Однажды ночью костер пришлось оставить. Сонная девочка сначала не сообразила, почему отец трясет ее. Вокруг темнота. И вдруг поднебесье раскололось лилово-зеленой молнией. Отец уже собрал вещи. «Дождь начинается. Пошли в сарай». Маленькой девочке, наверное, было бы очень жутко, если бы отец уверенно не шагал впереди. С отцом она не боялась ни молнии, ни грома, потому что он ничего не боялся. Даже шутил. Вспышки молний помогали ему найти дорогу, и когда они устроились в сарае на старом пыльном сене и дождь торопливо застучал по крыше, отец сладко зевнул, как иногда дома, и сказал: «Пускай себе льет, зато выспимся».
Они с отцом старались никогда не вспоминать прежний период жизни. Но жильцы длинного двухэтажного деревянного дома сами заботились об этом. Особенно старуха Уйбо из соседней квартиры, умевшая противно слащавым голоском жалеть то девочку, ставшую раньше времени хозяйкой, то мужчину-вдовца при живой жене. Даже предметы в комнате были не безучастны. Однажды в воскресенье, вернувшись из школы со спевки хора, дочь заметила, как отец прячет что-то в ящике комода. Запирая ящик, отец выглядел виновато. Комод вместе с остальной мебелью остался в Вана-Сиркла у Нарусков, а альбом с фотографиями Ирена привезла с собой в Таллин. Конечно же, именно альбом с фотографиями отец рассматривал, оставаясь один: оттуда пришлось вынуть и сложить в отдельный пакет довольно много фотографий одной известной особы. Теперь их уже не надо сохранять, ведь единственного человека, имевшего право потребовать их для себя, нет в живых. Что он чувствовал, когда его... Нет, нет! Об этом нельзя думать, нельзя думать об этом сейчас, когда сидишь одна здесь, в большой сумеречной комнате.