Иногда отец мог и рассердиться. Вана-сирклаского дорожного мастера, например, он терпеть не мог. Раньше здесь все же работал человек, а этот прямо-таки свинья. Уж если отец говорил о ком-нибудь плохо, значит, это действительно был плохой человек.
И пьянства он совершенно не терпел. В последний вечер перед отъездом Ирены в Артек, когда, упаковав все вещи, счастливая девочка уже залезла под одеяло, пришел один из дорожников, работавших вместе с отцом. Отец ему денег не одолжил. Почему трудовые рубли должны идти в карман какому-то подпольному кабатчику! Но подвыпивший мужичонка все-таки не ушел, а начал расписывать во всех деталях драку возле винной лавки. Отец резко встал из-за стола. Ни к чему эта пьяная болтовня в присутствии ребенка! К тому же, девочке завтра рано вставать.
О, в то утро и не требовалось подниматься так рано. Но волнение перед отъездом было столь сильным, что раньше времени прогнало сон. Кто мог подумать, что коротенький путь до автобусной станции — последняя дорога, которую они пройдут вместе. Отец остался там — стоял и махал рукой, высокий, сильный, в темно-синем праздничном костюме, ворот белой рубашки отложен на пиджак. Как часто эта последняя картина возникала перед ее глазами вечером после работы в поле или в госпитале, среди раненых. И всегда эту картину освещал светлый луч надежды — после освобождения Эстонии... после войны!.. И вот, словно тяжелый удар в затылок, весть. К смерти через расстрел. Нет, нет! Об этом нельзя думать. Нельзя представлять себе это... самое страшное! Ему уже ничто не поможет. Надо выдержать! У миллионов людей близкие погибли так же. Всем приходится терпеть. Надо выдержать!
Общее собрание парторганизации министерства обсуждало состояние политучебы гораздо дольше, чем предполагалось. Так обычно бывает с подобными вопросами. Сначала не хотели брать слова даже «номенклатурные ораторы», но потом запруду молчания прорвало и, казалось, собранию не будет конца.
Урмет был одним из немногих не выступивших на собрании, хотя секретарь первичной организации Сойдре в своем докладе не оставил без критических замечаний и консультанта занимающихся самостоятельно. Впрочем, замечания эти скорее выглядели как напоминание верхушке министерства: мол, и она должна учиться. На подобную критику не было смысла отвечать. Да и не хотелось. Домашняя ссора казалась поначалу капризом обиженной женщины, которую можно со временем переубедить спокойным, разумным тоном. Но в споре выяснилось нечто совсем другое. Откуда эти либералистские взгляды? Откуда этот гуманизм Армии спасения, крохотная, не видящая дальше собственного носа благотворительность? Или это влияние долгого пребывания в больнице? Кто знает, какие у нее были собеседники, какие идеи ей незаметно впрыснули там? Неужели она действительно не понимает, что именно так и проигрывают противнику прочные позиции?
Выдумала «чистые глаза» у Пальтсера! Странно, что она вообще решается говорить своему мужу такие деликатные вещи. Конечно, здесь нет и не может быть причин для ревности, но так говорить, делать подобные сравнения... это все-таки... По меньшей мере — грубое нарушение границ приличия. Пусть так. Но это неожиданное нарушение правил приличия не идет ни в какое сравнение с тем, что неожиданно открылось в мыслях и убеждениях жены. Это уже не каприз, не скоропреходящее упрямство оскорбленного самолюбия. Она прямо-таки пустилась в казуистику, лишь бы подкрепить свои ошибочные воззрения: «Если бы ты оказался в числе высланных...»
Черт побери! Вся цепь и начинается с того, что Эйно Урмета не выслали, что он остался, ему дали карабин и через несколько недель он уже стрелял из этого карабина как следует. Что сказала бы эта маленькая бунтовщица против логики войны, если бы узнала всю правду? Что ее муж — убийца? Странно, но уже с самого начала что-то мешало ему рассказать жене, как все случилось на самом деле. Описания кровавых драм не вызывают у слушателей ощущений, равных ощущениям очевидцев. Человек прослушает подобное описание, скажет, что это ужасно, но не получит того необходимого для мести полного заряда, который получают очевидцы. Ирене следовало бы самой увидеть девушку, забитую до смерти велосипедной цепью. Труп, покрытый запекшейся кровью, был вытащен на улицу. Но судя по кровавым лужам, били ее на полу в канцелярии. Призыв о помощи пришел из волости слишком поздно. Отряд помчался в путь сразу же, но «лесные братья» уже успели убить председателя исполкома, парторга и сорвать свою садистскую злобу на невинной девушке. И как можно было надеяться поймать их в лесу, где летом трудно найти следы, а перепуганные жители хуторов не хотят ничего знать о бандитах? Начальник отряда отдал приказ возвращаться. Сжав зубы, не помня себя от гнева и ненависти, сели в автобус. Но то был лишь обманный маневр. Вскоре автобус свернул с большей дороги в лес. Всю ночь они цепью в темноте обшаривали лес и только под утро, когда уже ни у кого не оставалось надежды отыскать убийц, когда с юга уже ясно слышались разрывы немецких мин, Эйно натолкнулся на спящих вокруг тлеющего костра людей. Винтовки, гранаты, молочные бидоны, глиняная миска и закопченное ведро... Никакого сомнения — они! Уже один темно-зеленый френч кайтселийтчика на одном из спящих говорил достаточно ясно. Не задумываясь, не колеблясь и даже особенно не целясь, девятнадцатилетний юноша выстрелил в упор по ненавистному мундиру. Выстрелы послужили сигналом для остальных бойцов отряда, а для бандитов это была страшная побудка. Ни один из семи не успел выстрелить в ответ или скрыться в кустах. Трупы оставили на месте. Документы, оружие и боезапас забрали с собой...