Урмет попал домой только после восьми.
Дверь в переднюю из большой комнаты была открыта и оттуда виднелся слабый дрожащий свет. Свеча? Странно. С электричеством все в порядке. Во всяком случае, лампочка в передней зажглась.
— Ну, что за вечер при свечах ты тут себе...
Вошедший не закончил своей бодрой фразы. Письменный стол был совершенно очищен от лежавших на нем предметов, только тоненькая белая свечка робко горела, а за свечкой стояла фотография, обрамленная черной лентой. Муж остановился посреди комнаты, склонив голову.
Жена сидела на кушетке, закутав ноги в одеяло, — так же она сидела, когда муж уходил. Просто невероятно, как спокойно, как буднично она сказала:
— Значит, ты узнал еще позавчера.
— Да, днем, за несколько минут до того, как ты позвонила.
— Почему же ты сразу не сказал? Ты иногда бываешь невероятно глуп.
— Может быть, — вздохнул Эйно с необъяснимым чувством облегчения и сел на край кушетки. — Я все раздумывал, как сказать.
— Ты думал... обо мне... И тут я пришла с концерта... Нет, я больше о нем не говорю. Не надо. Ты был прав. Боже мой, как я тебя теперь понимаю! Я ведь знаю, разумом понимаю — ни на что такое он лично не способен. И все-таки, все-таки, когда твоего родного отца... Разве я раньше не сознавала... будто я не знала, что от рук фашистов погибли сотни тысяч ни в чем не повинных людей!
Только на мгновение Эйно овладело желание сказать, что человек часто свыкается и с самыми страшными делами, если они непосредственно не затрагивают его самого. Но тут же он понял, насколько неуместны сейчас такие рассуждения.
— Поразительно, — продолжала Ирена, — как ты смог настолько владеть собой. Ведь я, глупая, капризничала, точно маленький ребенок.
— Ладно, не будем больше об этом.
— Да, конечно. Это все было давно, так давно, даже и не помню, когда. Эйно, дай сюда твою голову. Вот так. Ты, мой сильный, моя опора! Ты, конечно, ничего не ел?
— Я не хочу.
— Я тоже не хочу.
— Ты-то должна поесть. У нас найдется что-нибудь дома? Я принесу тебе сюда.
— Завтра. Сегодня я хочу только спать. Знаешь, я ужасно устала. У меня все время такое чувство, будто за меня говорит кто-то другой, а я только слушаю со стороны. Сегодня я уже разговаривала сама с собой. Испугалась страшно. Потом принялась действовать. Убрала на столе, разыскала фото... я помню, он заказал его в Валга, еще до переезда. У меня сейчас все как во сне. Наверное, это и есть непоправимое.
— Что?
— Твой друг Алликмяэ сказал: давно минувшее и непоправимое. Он-то и рассказал мне на улице Пикк, когда я хотела как раз... Он пытался меня утешить. Знаешь, у тебя очень хорошие друзья. Ты убери свой пиджак и принеси подушку, я подвинусь. Будь рядом со мной. И пусть свеча горит. Не зажигай лампу.
Эйно сделал все, что от него требовали.
Они лежали рядом на узкой кушетке и молчали. Свеча горела долго. Наконец огонек свечи судорожно задрожал. Ирена разрыдалась. Она плакала долго и безудержно. Даже не пытаясь успокоить жену словами, Эйно только гладил ее мягкие густые волосы и мокрые щеки, тайком судорожно проглатывая комок в горле, сдавленном состраданием.
Выплакавшись, Ирена уснула. Но и во сне продолжала вздрагивать. Эйно осторожно приподнял голову спящей со своей груди и опустил на подушку.
Когда на письменном столе зазвонил телефон, муж выскользнул из-под одеяла как угорь. Грубый голос требовал товарища Урмета. Не произнося ни слова, Эйно положил трубку на рычаг. Затем поставил телефонный аппарат на стул, чтобы можно было лежа дотянуться рукой, и накрыл его диванной подушкой. Во всем мире был сейчас только один человек — мать, которой ответил бы ночью этот телефон.
После полуночи в комнату проник странный свет. Прошло немало времени, прежде чем погруженный в раздумье человек догадался: это полная луна светит сквозь занавески.
Голубоватый свет луны, проникая в щель между шторами, раздражал Айту. Она тихонько поднялась, но вместо того, чтобы плотнее закрыть шторы, раздвинула их. Серебристый свет заполнил комнату, и уже через минуту Айта, стоя перед овальным зеркалом, вставленным в дверцу шкафа с внутренней стороны, рассматривала свое обнаженное тело. Короткая толстая шея, слишком округлые плечи, руки, груди, а самое ужасающее — живот, да и бедра, и ляжки. Этого волнующего лунного света было достаточно, лишь чтобы разглядеть тело, но черты лица и выражение глаз оставались неразличимыми. Впрочем, сие было несущественно, она и без того знала, как выглядит это лицо, с его грустно-насмешливым выражением. В данный момент насмешка относилась к обильным прелестям, которые никому не нужны, которые никогда никому не будут нужны. Она простояла неподвижно перед зеркалом несколько минут, и ее большой темный рот вдруг зашептал прямо в зеркало: