— Страшно!
— Задним числом все это кажется сценой из комедии. Но тогда мы совсем пали духом. Так что когда «друзья» на танках ворвались в поселок и поднялась общая паника, мы восприняли это как спасение. Мы и в самом деле были спасены. Вечером на берегу какой-то речки спешно занимали оборону, и нам вернули всю сбрую с оружием. Дескать, живи и защищай агонизирующую Великую Германию. Но нас, двух грешников, все-таки не забыли. В искупление велели выполнить приказ: перебежать по мосту, дальше через голый луг и расположиться в виде аванпоста на стыке двух канав, и все это при ярком лунном свете. И мы, два выходца из могилы, выполняя этот бессмысленный приказ, побежали. Метрах в двухстах от леса «друзья» обстреляли нас. Бежать навстречу почти верной смерти невыносимо противно. Но мы бежали, потому что стоять перед верной смертью еще противнее. До канавы добрались, но как раз в момент последнего прыжка Петер получил пулю в ляжку. Видимо, была повреждена кость, потому что двигаться он больше не мог. Я перевязал его как умел, думая все время: что же дальше? О том, чтобы сдаться в плен, и речи не могло быть — из-за страха. У них там, в лесу, — думали мы, — у каждого свои счеты с нами. Вряд ли они удовлетворятся просто расстрелом. Кто знает, как нас вздернут на сук или измордуют перед концом. Геббельсовскую брехню мы всерьез не принимали, да и не прислушивались к ней. Но определенная логика все же у нас была. Огромная страна подверглась нападению, народ испытал страшные страдания и горести, и теперь он имеет возможность, имеет право свести с нами счеты. К каким людям — именно к каким — попадешь в руки, это было для нас основным вопросом. Мы не представляли себе, как в таком случае можно объяснить, что мы не немецкие солдаты, не убийцы в мундирах, а насильно мобилизованные простые парни из среды маленького народа, вынужденные спасать свою жизнь. Что делать? Петер был ранен и имел право вернуться назад, на перевязочный пункт. Я тоже, поскольку был единственным, кто мог помочь раненому товарищу. Сначала мы пытались ползти, но из этого ничего не вышло — Петер не мог вытерпеть боли. Тогда я решил — будь что будет и поднялся во весь рост. К счастью, Петер был довольно тощий парень, я поднял его на руки и потихоньку зашагал. И знаешь ли — ни одного выстрела! Невероятная история. Лес молчал. Два раза нам пришлось отдыхать. Мы лежали на лугу и обсуждали, почему они не стреляют. Может, это какая-нибудь игра? Подождут, пока надежда на спасенье вырастет до предела, и ударят пулеметной очередью в спину. Видимость была очень хорошая. И все-таки мы перешли через мост. Ни одного выстрела. Нам даровали жизнь. Самый великолепный подарок, какой я когда-либо получал. Больше мы, говоря о них, не пользовались словом «друг», потому что без кавычек не могли его употреблять, а я после спасения уже не мог произносить его с иронией. До сих пор не понимаю случившегося. Представь себе: вся опушка леса, протяженностью в полкилометра, палила в нас, пока мы бежали вперед. Кто же запретил стрелять, когда я с раненым другом оставил позицию? За такое короткое время никакой приказ не мог бы дойти до каждого бойца. Да едва ли кто-нибудь и давал такую команду. Понимаешь ты, что это значит? Я думаю, приказ не стрелять был у каждого из них в сердце: они видели, что с нами случилось.
Айта налила кофе. Она почти ничего не знала о жизни Вамбо в те годы. Знала лишь, что Вамбо пережил первый шквал войны в своей деревне, а позже был мобилизован в немецкую армию. Разве его не травили, как травили в школе тех, кто был пионерами? Знали ли в деревне, что Вамбо собирался вступить в комсомол?
Конечно, знали. Очень хорошо знали, что младший сын Пальтсеров с хутора Мурси, этот умник Вамбо, совсем сдурел и они с наследником хутора Лембитом чуть не перегрызли друг другу глотку из-за политики. Знали и то, что за неделю до войны братья помирились. С того дня Вамбо Пальтсер надолго перестал даже думать о новых идеях... Тут Пальтсер прервал нить рассказа. Странно — почему сегодня ему не захотелось больше говорить об Элли, о своей коротенькой неразделенной первой любви. А ведь тогда вместе с Элли как бы ушел весь смысл жизни. Осталась только слепая злоба. Да и она погасла, когда при поддержке немцев в деревне началось сведение счетов. Подростку, считающему себя гуманистом, требуется время, чтобы в какой-то степени привыкнуть к насилиям и убийствам, творящимся вокруг, и не сойти при этом с ума.