Пальтсер стоял в коридоре и судорожно пытался думать о худшем исходе. Не для того, чтобы, думая о плохом, втайне надеяться на лучшее, как это часто делают мнимые скептики. Ему просто неловко было думать о какой-либо руководящей или контролирующей должности в цехе экспериментальных инструментов, поскольку такая должность, дающая лучшую возможность для организации опытов, связана все-таки с повышением, а серьезный работник начинает думать о нем лишь тогда, когда соответствующее предложение уже ему сделано.
Будь что будет.
В канцелярии, заставленной шкафами и столами, сидела худая пожилая женщина. Прямые седые волосы с отдельными темными прядями ложились на воротник вязаной кофты. Острый крючковатый нос опускался почти до тонкой верхней губы, и все ее костлявое лицо напоминало голову птицы. Поэтому могло показаться удивительным, что, заговорив, она не каркнула, а произнесла мягко и нараспев:
— Пальтсер Вамбо Херманович?
— Да.
— У вас отец и брат за границей?
— Возможно, так.
— Что значит — возможно?
— У меня нет с ними никакой связи с тех пор, как они уехали...
Казалось бы, Пальтсер должен быть достаточно опытен в формулировке таких ответов. Но он почему-то говорил медленно. Наверное, потому, что мысль его была занята вопросом: зачем они опять об этом спрашивают?
— В то время моря были минированы и шла война, — добавил он в пояснение.
— Значит, вы до сих пор ничего о них не знаете?
— Нет, ничего. Все написано в анкете.
— Да. Написано. Но ведь они состояли в «омакайтсе», этого вы не указали.
— Но я-то там не состоял.
— Вы служили в немецкой армии.
— Это у меня указано. Сведений о других не требовалось.
— Могли написать об этом в автобиографии.
Пальтсер не отвечал. Молчание не всегда означает согласие. Отец и брат всю жизнь были ярыми националистами, и их мелочность и жестокость вызывали в молодом математике чувство отвращения еще тогда, когда все жили под одной крышей. Теперь об этих двух мужчинах остались лишь обрывки воспоминаний. Почему он должен связывать их биографии, их мелочные идеалы со своей биографией и со своими идеалами?
— Я могу заново написать автобиографию, так, как это желательно. Но едва ли я сам от этого стану лучше или хуже.
— Видите ли, Пальтсер, мы не можем вас держать на заводе. Вы живете в заводском общежитии?
— Да, — ответил Пальтсер глухо, уже зная, что здесь, в этой комнате, нет смысла терять время. Сразу же к Юксу, сейчас же.
— Вам следует учесть, что и место в общежитии автоматически подлежит освобождению.
— Я знаю. Только я не понимаю... Если на «Вольта» я пошел по собственной инициативе и позже там новое руководство сочло, что... Но ведь сюда меня направили по письму министра. Все было в порядке. Что же еще? Разве я в чем-нибудь изменился?
— Неужели обязательно вы должны были измениться?
Большей откровенности едва ли можно было ожидать от начальника отдела кадров. Спорить здесь совершенно бесполезно. Робот получил откуда-то задание и выполнял его, выполнял с педантической точностью.
Главный инженер находился в кабинете директора. Оттуда доносился многоголосый хор совещания, и кареглазая, улыбающаяся мамаша Ундла, сидя за пишущей машинкой, предсказала, что ждать придется по крайней мере часа два. Но как раз когда Пальтсер собрался уходить, даже не зная, куда идти и что делать, дверь директорского кабинета, обитая дерматином, распахнулась и главный инженер устремился в коридор. Ему нужно было найти что-то у себя в столе и вернуться на совещание. Тут-то он и заметил стоящего в коридоре Пальтсера.
— Вам все-таки дали расчет, да? — Он резко остановился и впился в Пальтсера своими выпученными глазами.
— Так мне сказали, и я не понимаю...
— Я, черт побери, тоже не понимаю. Сделал все, что возможно. Не вы один. Завод получил особый заказ, не каждому можно его видеть.
— Тогда понятно. Но... я же не закончил опытов.