— Чего она боялась?
Трезвый, сверхтрезвый вопрос. Действительно, чего она боялась? Вчера вечером все казалось понятным. Иначе и не представлялось возможным.
— Вы слышите меня? Чего она боялась?
— Ну, видимо, следует учитывать психическую травму, которая могла углубиться, окажись она вечером снова на месте трагического происшествия. Мы попытались помочь ей перенести первый момент тяжелой потери.
Молчание. Затем новый вопрос:
— Вы что-нибудь еще хотите сообщить?
— Ничего... Больше ничего сейчас сказать не могу. Вопрос похорон выяснится, очевидно, сегодня — когда, где и каким образом.
На другом конце молча положили трубку. В этом крылся некий неуловимый беспокоящий подтекст, который следовало преодолеть путем логических размышлений. Ведь для беспокойства не было никаких причин.
Теа вышла из другой комнаты и остановилась перед Урметом в позе, которая постороннему человеку могла показаться двусмысленной.
— Ты сильно озабочен, Эйно.
Урмет как-то криво улыбнулся и положил руку на хрупкое плечо высокой женщины.
— Со всем можно справиться. Ты славная девочка.
Большой рот Теа болезненно дрогнул, ее серые глаза, окрашенные тенью усталости, смотрели на него с покорной страстью. Заметив это, он сразу убрал руку.
— Жаль, что тебе нужно сейчас идти на работу, Эйно. Мне с тобой так хорошо и спокойно. А она снова плачет. Это ей необходимо. Пусть поплачет.
— Да. Слезы должны принести облегчение.
— Мы сейчас же начнем действовать. Прежде всего попробую заставить ее поесть. Если что-нибудь случится, могу я тебе позвонить?
— Конечно.
— О похоронах они там ничего не сказали?
— Нет. Попозже я попытаюсь связаться с Лээсом. Он ведь обещал все узнать.
Похороны майора Алликмяэ в Таллине прошли тихо и незаметно: как раз в это время в Москве умер генералиссимус Сталин.
Где жить? Главный инженер Юкс подал надежду, что удастся зацепиться в городе, и Вамбо Пальтсер не хотел неожиданным отъездом в деревню разрушать эту перспективу, тем более, что его собственные желания полностью с нею совпадали. Все еще может наладиться, если только выдержать, если только перетерпеть, не сдаваться и побеждать один день за другим.
С каждым днем становилось все труднее. Комендант общежития хотел все точнее знать, когда же Пальтсер в конце концов освободит свою койку. Было бы очень приятно сказать коменданту: «Мой поезд уходит утром в 5.30», как сказал когда-то в Тарту один гордый и оскорбленный молодой человек. Теперь молодой человек стал старше и был далек от пустых вспышек обиды. Теперь он уже перешел на старший курс в школе жизни, он знал цену вещам и не считал для себя невыносимо унизительным пробормотать извинение и попросить у коменданта отсрочки. Еще несколько дней. Еще два-три дня.
На машиностроительном заводе обещали рассмотреть вопрос о его приеме на работу. В заводском общежитии есть свободное место. В электромеханической ремонтной мастерской его оформили бы на работу сразу, но, к сожалению, у столь маленького предприятия нет жилплощади. Трамвайному тресту необходима рабочая сила, однако на свободное место в общежитии нельзя рассчитывать, пока двух парней не призовут в армию. Возможности, к сожалению, не совсем точно соответствующие потребностям.
Оформиться на работу на машиностроительный завод не удалось. Парни из трамвайного треста получили отсрочку до весны из-за учебы. На вагоноремонтном заводе в общежитии уже шли внутренние отделочные работы, требовалось подождать еще месяц-два! Месяца два!
А где жить?
— Ты иногда ходил к сестре в гости, разве они не могли бы приютить тебя на время? — беспокоился Тралль. Он был расстроен неудачами Пальтсера больше, чем сам неудачник.
— После университета я у них прожил несколько недель.
— Ну?
— Неохота беспокоить.
— Так-то оно так, — вздохнул Тралль и сжал зубы, а острые его скулы вздулись.
Еще тогда зять советовал переселиться к матери в деревню. Почему бы нет? Жилье есть, работы хватит на несколько поколений. Вот из-за этого-то практичного конторского служащего с его советами Пальтсер больше не ходил к сестре. Потому что стоит ему только сказать шутливым тоном: «Ну, Сайма, твой брат опять безработный и бездомный», — как из другой комнаты выйдет, скрипя протезом, инвалид Отечественной войны. Сядет на стул, погладит темную кучерявую головку дочери, словно пытаясь защитить ее от невидимой злобы мира, и начнет поучать, как должен человек сам стараться выправить свою покореженную жизнь.
Но все это еще ничего. А вот позже, когда человек с покореженной жизнью соберется уходить, сестра пойдет провожать его в переднюю. К ее стареющему лицу ничуть не подходит это виноватое выражение. Как будто брат и так не понимает, что сестра помогла бы и приютила, если бы Пауль так сильно не возражал.