— Сварим кофе и поговорим, — мягко согласилась Айта.
Им и в голову не могло прийти, что из разговора ничего не получится.
Серое пальто и шляпа Эйно висели в передней. На лестнице раздались быстрые шаги — он спускался им навстречу. Его лицо казалось изменившимся до неузнаваемости. Поздоровался ли он с гостьей? Его глаза смотрели куда-то в пространство, а не на вошедших.
— Ты не уехал?
— Нет. Я сейчас очень тороплюсь. Извини, пожалуйста. Прости.
Это не был голос Эйно.
Это не были его шаги, когда он снова поднимался по лестнице.
— Я думаю, мне лучше уйти, — прошептала Айта, смущенная неожиданной встречей.
— Да нет же! Это ничего не значит. В конце концов, ты пришла посмотреть мою новую квартиру. Снимай пальто и пройдем сюда в комнату.
— Знаешь, все-таки я загляну просто так, через дверь и...
— Будь умницей. Неужели ко мне не могут прийти мои собственные гости?
— Все понятно, но попробуй понять и меня. Мне сейчас не особенно удобно... Слушай, лучше как-нибудь в другой раз, верно, Ири? Значит, ты живешь здесь, дорогу я теперь знаю.
— Ты никогда больше не придешь, никогда.
— Поверь мне, приду, но сегодня не могу.
— Хорошо. Я провожу тебя.
В неловком молчании шли они по узкому щербатому тротуару к бульвару Свободы. Когда показался автоус, Айта вдруг разговорилась.
— Не думай обо мне плохо, Ири, золотце. Так разумнее всего для нас всех. И поверь, я когда-нибудь приду сама. Позвоню и приду.
— Ты мне очень нужна. Я только теперь поняла, как мне тебя не хватало все это время.
— И мне тебя тоже... но... До свидания, Ири!
— До свидания!
На коротком пути домой Ирена останавливалась дважды, чтобы справиться с собой: слепое озлобление против жизни грозило прорваться и излиться на первого встречного. Но унизительнее всего было показывать кипевшие в душе злобу и отчаяние именно тому первому встречному, тому, кто не захотел проявить к гостье жены хотя бы элементарную вежливость.
Эйно сидел внизу в большой комнате и набирал какой-то номер телефона. Он тут же оставил это, стремительно прошел в переднюю и стал торопливо натягивать пальто.
— Я ухожу на некоторое время, может быть, вернусь поздно, ты не беспокойся, — пробормотал он жене, наблюдавшей за ним с возрастающим испугом.
Нет, это не был Эйно. С ним что-то случилось. Эти глаза! Ни тени недовольства. Но и ни одного приветливого взгляда. Ссоры не ищет. Это что-то совсем другое. Такой взгляд бывает у людей, которых грызет какая-то кошмарная навязчивая идея. Такой взгляд рисуют у затравленного зверя.
И ни одного слова в объяснение. Ирена вышла на крыльцо, чтобы посмотреть, куда кинулся муж. Эйно удалялся к бульвару Свободы. Спина сгорблена — у Эйно!
С ним случилось нечто небывалое.
По мнению тети, Айта просто вышла пройтись, поэтому тетушка с медовой любезностью пригласила Пальтсера зайти. Долго ли может девушка прогуливаться! Пальтсер уже повернулся было, сказав, что зайдет как-нибудь в другой раз, но в душе прорвалась к распределительному щитку радость и он решил принять любезное приглашение. Правда, не для того, чтобы ждать, а чтобы оставить Айте записку. Нет, для этого не надо даже снимать пальто. Написать несколько строчек не займет и пяти минут.
Но на столе, где когда-то теснились стопки тетрадей, книги и конспекты, бутылочки чернил разного цвета, царил теперь строгий порядок: лишь одна раскрытая немецкая книга на чистой зеленой настольной бумаге.
Когда интересуются человеком, интересуются и тем, что он читает. Глаза невольно скользят по строчкам, пока не останавливаются, зацепившись за сияющие кристаллы мыслей:
«Скажу вам откровенно: если бы я создавал мужчину и женщину, я придал бы им совсем не тот тип, который воспреобладал: тип высших млекопитающих. Я сделал бы мужчин и женщин похожими не на больших обезьян, как теперь, а на насекомых, которые, пробыв некоторое время гусеницами, превращаются затем в бабочек и к концу жизни не имеют других забот, как только любить и быть красивыми. Я перенес бы молодость на конец человеческого существования. У некоторых насекомых на последнем этапе превращений нет желудка, есть только крылья. В такой очищенной форме эти создания возрождаются лишь для того, чтобы пережить час любви и умереть».
Кто этот милейший преобразователь мира? Это не может быть немец. Ну конечно! Анатоль Франс, «Сад Эникура». Гм! Он бы устроил этот мир весьма искусно.
«Будь я богом или, еще лучше, демиургом — поскольку александрийская философия учит, что подобного рода мелкие работы скорей дело демиурга либо просто какого-нибудь демона-строителя, — итак, будь я демиургом или демоном, именно этих насекомых я взял бы за образец, создавая человека. Я повелел бы, чтобы человек, как они, сначала в форме личинки выполнил постылую работу, обеспечивающую ему существование. На этом этапе не было бы различия полов и голод не унижал бы любви. Дальше я устроил бы так, чтобы в последней стадии превращений мужчина и женщина, раскрыв сверкающие крылья, питались росой, жили желанием и умирали, слившись в поцелуе. Таким образом, я сделал бы любовь наградой и венцом их смертного существования. Так было бы гораздо лучше. Но мир создавал не я, и демиург, взявший на себя эту задачу, не спрашивал у меня совета».