— Отпусти же меня наконец.
— Нет, ты должен выслушать все до конца.
— Что? И где? Здесь, на улице?
— Пойдем куда-нибудь. Пойдем ко мне.
Вамбо резко повернулся и зашагал обратно в сторону своей квартиры. Элинор не отставала ни на шаг. «Не сошла ли она с ума?» — спросил себя Вамбо с легким страхом, когда стоял уже на лестнице и искал в кармане ключ, ключ от своего былого рая.
Элинор вовсе не сошла с ума, просто в данной партии она была слабой стороной, не привыкшей проигрывать. Есть шахматисты, которые сидят четверть часа, полчаса, целый час перед безнадежной позицией, грозящей неизбежным матом, думают только об одном: неужели действительно нет выхода? Элинор в этот вечер походила на такого шахматиста.
И когда она наконец ушла, поклявшись больше никогда, никогда не верить мужчинам, один из этих мужчин был доведен до того, что уже не мог испытывать ни малейшей горечи по поводу утраты одной женщиной всякого доверия к мужчинам. Горечь он мог ощущать лишь задавая себе вопрос: неужели после всего случившегося женщины перестанут верить одному мужчине?
Оказавшись перед важнейшим теоретическим вопросом, экспериментатор не терпит отсрочки.
Айта открыла дверь, и на ее измученном ожиданием лице отразился испуг. В первый момент ей показалось, что Вамбо пришел взять свое слово назад, пришел объявить ей, что вчерашнее все же было только шуткой. Уже утром ей показалось все слишком слабо сплетенным, хотя и красивым, но слишком воздушным и эфемерным, чтобы можно было твердо в него поверить при дневном свете. Конечно, в жизни могут случаться и такие легкие «сватовства». Но почему подобное удивительное счастье должно свалиться именно в руки Айте Плоом? — с сомнением думала девушка, нагибаясь над грядками в цветоводстве.
Когда жених не явился в условленное время, когда бесплодное ожидание затянулось до вечера, Айта начала потихоньку рыть могилу для своих надежд. Жизнь не может быть чем-то идеальным, жизнь реальна.
Так она и сказала, когда выслушала гнетущую исповедь:
— Что поделаешь, жизнь — вещь реальная.
Однако еще не все пропало. Если разобраться, история выглядела довольно невинной. Но почему болела душа? Откуда эта тупая усталость?
Комната, в которой вчера теплым вихрем бушевала радость, сейчас казалась мрачной и прохладной.
— Я растоптал наш цветник? Да?
— Не знаю, — помолчав, ответила она со вздохом. — Видно, так.
— Забавно.
— Что забавно?
— Я ведь не мелочная девчонка, а тем более — не какая-нибудь сверхчувствительная светская дама. Какое право я имею требовать, чтобы ты... Ах, вопрос не в этом!
— Обсудим, Айта, обсудим, в чем же вопрос.
— Сегодня я, наверно, не смогу. Давай подумаем каждый про себя.
Вамбо медленно поднялся с кресла. В его голосе звучала почти мальчишеская жалость к самому себе.
— Вот как вышло. Никогда не надейся на полный кубок так называемого счастья.
— Вамбо, я же не прогнала тебя окончательно.
— Мне достаточно и немногого, чтобы понять. Но мне жаль, чертовски жаль. Ты — мой свободный выбор. Ты понимаешь, что это значит? Свободный выбор! С того дня, как разразилась война, я не знал счастья свободного выбора. Местные деревенские националисты, черт бы их побрал, считали, что имеют моральное право судить меня, и мне пришлось, чтобы спасти свою шкуру, против всех моих убеждений бежать туда, в гитлеровский «арбайтсдинст». Там нам скормили такую порцию националистической похлебки, что пусть меня простят, если с тех пор я считаю любое разжигание национализма самым гнусным преступлением против человечества. Кому мне было объявить там о своем открытии? Я бы не успел даже закончить фразу, как уже стоял бы перед дулами ружей. После этого гнусного затемнения мозгов я едва отведал радостей учебы, как меня втиснули в самый злодейский мундир всех времен и отправили в Германию. Под влиянием психоза мы предпочитали попасть в плен к англосаксам или французам, но попали в руки к русским — конечно, к счастью, как теперь, задним числом, можно сказать, потому что иначе я бы еще до сих пор не вернулся на родину. Но я до сих пор помню страх, охвативший меня, когда я понял, что не властен в выборе. И в каких только делах не приходилось подчиняться решению свыше! В тот день, когда меня исключили из университета, я получил от бывшего однокурсника многозначительное письмо: этот чудак, парень с таким же прошлым, как у меня, хотел где-то там в Минске сколотить группку эстонцев. У них там была выдумана некая теория пружины. Примерно так: чем сильней нас прижмут, тем сильнее мы когда-нибудь ударим, распрямившись. Я смекнул вовремя и сразу же отказался. В тот миг я увидел себя как самый жалкий продукт прошедшей войны, сумел посмотреть на себя как бы сразу в двух ракурсах. И все-таки я думал, что сам избираю свою дорогу, свое направление, доказывая постепенно, шаг за шагом все те достоинства, которые, как я считаю, у меня есть по отношению к нашей интернационалистической государственной системе. Но вскоре выяснилось, что я только пуговица от шинели, которая катится туда, куда ее толкает более мощная сила. Я не виню никого, кроме тех, кого винит каждый нормальный человек. У империалистов еще достаточно сил. Реваншисты готовят кулак для удара. Бывшие преступники уже у власти. Не может же наше правительство относиться к этому шутя. Когда в тот вечер Урмет меня выгнал, я, конечно же, чувствовал себя униженным. Но я был бы очень ограниченным человеком, если бы не понимал чувств Урмета и его действий. Прав был Урмет, а не Ирена и не ты. И все-таки я только человек. Рассудком понимаю, что правильно. Но сердце наполняется слепой злобой, когда тебя в очередной раз отталкивают. Рассудок холоден. Рассудком можно многое себе объяснить. Но всем теплом сердца я воспринимаю доверие, если кто-нибудь соблаговолит мне его оказать. Видишь, вот тогда-то я и сделал свой выбор. Именно тогда. Ты даже заметила, как поспешно я пытался с тобой сблизиться, и если бы ты так неожиданно не захлопнула передо мной дверь... Откуда я, шинельная пуговица, мог знать, почему ты так поступила? Ты хорошо знаешь, каким чувствительным к подобным намекам становится гонимый отовсюду человек. Случилось так, что именно в это время меня уволили с завода, опыт полетел к чертям, я снова скитался, как Агасфер. Даже мою теперешнюю комнату я получил не по свободному выбору, а потому, что в общежитии меня больше не стали держать. Что мне оставалось? Ждать и надеяться, надеяться и ждать, а для времяпрепровождения размышлять о ядерных теориях. Не рабочий и не школьник. Некоторое количество знаний в голове, если их нельзя применить, превращается в тяжкий груз, прямо-таки терзает ум. Это может рано или поздно утащить тебя на дно. Это и случилось со мной в тот момент, когда я начал уставать и готов был сдаться. Она явилась со своими взглядами на жизнь. Да разве же это взгляды! Самое обычное невежество, о котором даже нечего спорить. Разве это был свободный выбор? Нет! Уныло плыл по течению — и только. А по отношению к ней, конечно, преступление. Гнусно топтать чужую душу. Я не хочу это делать. Но теперь я и на такое способен. Я изранил ее душу так, как никогда и ни с кем этого не делал. А теперь стою здесь и раню тебя. Зачем? Чтобы ты меня поняла? Да, ты, пожалуй, понимаешь, но в понимании не всегда есть теплота. Я понимаю Эйно Урмета, но я не чувствую к нему ни малейшей теплоты. Итак, расстаемся. Полжизни прожито! Броди, как ощипанный петух! Что я еще могу с собой придумать! В нашем милом северном крае короткое лето и долгая, холодная зима...