Пришла Галина в совершенном отчаянии. Она вытянула папиросу из пачки «Север, закурила.
- Мастер удрал. Я говорю ему: дайте ваших лучших людей. А он отмахнулся: не до вас сейчас, барышня. И удрал, - и задымила в потолок. Выкурив папиросу, выпорхнула.
Синякин опять запел «Я ехала домой».
- У меня дыра. Сходи ты на стройку, - сказал он мне, когда спел все знакомые строчки романса. - Поймай бригадира, нормировщика.
- Сашка, у меня босоножки разваливаются, а туда три мили.
- Что? Это ж твоя стихия!
Он посмотрел на часы: - полчаса туда, полчаса обратно, полчаса пельменная, полчаса на воображение... десять минут на мелкие расходы. В полпятого я несу полосы в полиграфкомбинат. Усекла?
Ветер по-летнему сухой и жаркий. Погода такая капризная - не знаешь, как одеваться. Утром холодно, днем солнце обожгёт, а потом вдруг небо затянется тучкой и хлынет дождь - волнуется атмосфера. За километр слышно стучит трос башенного крана. Я чувствую: у крановщика, наверное, крепко подхвачены тормоза - трос рвет, и груз тяжело покачивается в воздухе.
- «Майна» - бьёт в ладоши строповщик. - «Майна» ещё.
Груз садится на землю так резко, что крючки сами слетают.
- «Вира».
Я пролезаю через оконный проём, поднимаюсь по лестничному маршу. Алебастр, сухой раствор и лестничный шлак звенит и рассыпается под ногами. На третий этаж ещё не опущен марш, я гуляю по бетону, соображая, как строители поднимаются наверх. Из санузла выходит мужчина в порыжевшем длинном плаще с откинутым назад капюшоном. Он бросает удивленный взгляд.
- Барышня, что вы тут делаете?
Я поняла, что это и есть «жёсткий мужчина» и решила сразу брать быка за рога.
- Вы мне нужны. Спустимся в контору.
Он оглядел меня, усмехнулся, но, не сказав ничего, устремился вниз по лестничному маршу. Перемахнул через проём, сел на плиту, закинув ногу на ногу. Я опустилась рядом с ним, - странно, будто толкнули в сердце. Мы говорили пять минут - я выяснила обстановку на стройке, поблагодарила, попрощалась, ушла. В полпятого Синякин понёс информацию о трудовых буднях строителей в полиграфкомбинат, я, представьте, запела цыганский романс: «Я ехала домой». Стелла Фёдоровна запечатывала пригласительные билеты селькорам на день печати, искоса поглядывала в мою сторону.
- И ты запела?
- Стелуца, дай билет, я пошлю одному человеку.
- Кому ещё?
- Не спрашивай. Не спрашивай. Во всём виноват Синякин.
- А, ты видела красавца Маноле?.. Ну, он крепкий орешек.
Потом наступили праздники, я встретила их в полной меланхолии. Ничего хорошего, ничего плохого. Скучно живём. Пару раз вспомнила мастера Маноле и ту линию, которая разбудила меня на миг. Я иллюзионистка. Я не сгораю на медленном огне от желания стать необычной женщиной и впорхнуть в дверь, как зефир. Я должна иметь иллюзию, которая будет меня кормить. Если вчера моей иллюзией был воображаемый предмет, теперь ей завладел конкретный образ, дав обширную пищу моему воображению. Сначала яблоко висело в воздухе, потом оно упало на землю ,и родился всемирный закон тяготения. Моей иллюзией стал Маноле. Я должна или очень сильно любить, или очень сильно жалеть, тогда могу быть покорной и великодушной. И неважно - любят меня, или... я даже об этом не думаю. Мне важно, чтоб моё сердце трепетало, тогда я чувствую, что ощущаю иллюзию. Архимед сказал: дайте ему точку опоры, и он перевернет землю. Внушите человеку иллюзию, и он освободится от страданий. Кто попадал в мир иллюзий, тот знает - как сладок этот мир желаний и грёз.
Ах, боже, что это со мной? Я не виновата: праздники, дождь льёт, завязь на абрикосах осыпается, приёмники трещат, вино кончилось... Я балансирую на острие ножа, через три дня, есть вести, увижу Маноле. Покорим мастера Маноле? Наложим яичную маску, выспимся, выберем такую попутную машину, чтоб не помять платье в изумрудных тонах.
...Вино привезли из подвалов колхоза «Бируинца». Шеф сказал, что его ещё в продаже нет - пока эксперимент. Я попробовала - дай бог каждому пить такой эксперимент. Аромат - по-моему, роза и европейский сорт розового муската. Густое, чуть сладкое, и в стакане будто фосфор горит. Я пропустила первый тост, потому что вникала в тайну нектара, а второй тост сказал Магеллан.
- За наших женщин. За наших красивых женщин. Он сидел между Стелуцей и Галиной.
На полустанке фирменное блюдо - лангет. Возможно, я не обладала навыками резать это выбитое до прожилок мясо, но у меня было ощущение, что режу не мясо, а кусок хромового голенища. Я отодвинула лангет, как неоправдавший мои надежды. Маноле курил в окно «шипочку». Может, попросить сигарету? За мной ухаживали два парткомовских работника, и вся их мужская инициатива уходила на то, чтоб следить за моей рюмкой. Мужчины стали просить Стелуцу спеть свою коронную арию: «Листья жёлтые».