– Что случилось? – спросила я.
– Ох, – сказал Говард, – я пришел и сказал, что за все извиняюсь, за ремонт пусть высчитывают с меня, и так далее, а старик Уаттс очень разозлился. Думаю, больше всего другого из зависти, что я попал на ТВ, Так или иначе, он сказал, что дела вообще его вовсе не радуют, если я хочу знать; заявил, что лишился целой кучи сделок, так как я слишком честен с клиентами, говорю, чтоб взглянули на то и взглянули на это, а если не будут довольны покупкой, пускай возвращают обратно, и прочее; мы опомниться не успели, как уже по-настоящему адски скандалили, а так как голова у меня плоховато варила и во рту вкус был гадкий, я сполна ему выдал. Я сказал Уаттсу, что именно ему надо бы сделать со своим распроклятым поганым бизнесом, и с враньем, и с нечестностью; он сказал, что я слишком занесся, и зачем бы рабочему человеку, вроде меня, мусолить книжки и отвечать на ученые вопросы по телику. Тогда я сказал, что он старый невежественный потаскун, думает только о заколачивании нечестных денег, да еще, может быть, как побегать за маленькими девчушками в темных закоулках, – это правда, ты знаешь, – а он сказал, что привлечет меня за клевету, дискредитацию и за всякую всячину. Потом мы как бы немножечко утихомирились, хоть он знал, что я кое в чем правду сказал; а я в то же время никак не мог удержаться от чуточки жалости к старому безобразному потаскуну, ну и договорились, работаю до конца недели, а потом забираю манатки, и с центром торговли подержанными автомобилями все покончено, с моей стороны, в любом случае.
– Ну и что ты собираешься делать? – спросила я.
– Торопиться особенно некуда, – сказал Говард в своей очень спокойной манере. – Викторина через неделю, и еще через неделю, к ним надо готовиться. Мне действительно нужно время. Кое-какие из заданных мне вопросов были очень трудные.
– Может, ты не пройдешь через первый этап к Большим Деньгам, – сказала я. – Может быть, просто вылетишь через неделю, и останутся у тебя только тридцать два фунта. Уже даже меньше, – добавила я, – после вчерашнего вечера.
– У меня такое ощущение, – сказал Говард, переходя на свой очень пророческий тон, – что нам больше тревожиться не придется. Что я выиграю этот куш и вдобавок еще кое-что. Если хочешь, можешь прямо сейчас бросать работу в супермаркете. Нам обоим не будет никакой нужды работать.
– Ты с ума сошел? – говорю я. – Даже если ты выиграешь ту тысячу, ее навсегда ведь не хватит, правда? Вдобавок, – говорю, – я еще не уверена, что хочу бросить работу. Мне нравится там бывать, и встречаться с людьми, и немножечко сплетничать, и в любом случае, мне туда надо ходить за покупками, хочешь не хочешь. Для меня это чуточка жизни, чуточка внешнего мира, – говорю я.
– Значит, – сказал Говард, – ты не была бы счастлива только со мной, чтобы просто вдвоем, ты и я? – И когда он это говорил, очень смахивал на цепную собаку, как бы выклянчивая любовь. И я говорю:
– Ох, конечно. Но не надо нам терять контакт, правда? Я хочу сказать, с миром надо общаться, правда? – Все это выглядело очень странно. У Говарда как бы были всяческие интересы, но на самом деле это просто его фотографические мозги. На самом деле ему нравилось только одно – быть со мной; на ТВ он сказал правду, я была его единственным хобби. Никогда не ходил, как другие мужчины, ни на футбол, ни на бокс, ни в новый боулинг, даже в пивную сам по себе не ходил. Он всегда хотел быть со мной. Ну, это очень лестно, мне было приятно, как было бы любой женщине, только раньше я в самом деле никогда никого не знала такого, как Говард, и меня это чуть-чуть пугало. Иногда он с любовью смотрел на меня, и в глазах у него было что-то типа большого дымящегося костра. А потом, в очень плохую дождливую погоду, я думала, как было б мило все время быть вместе, запереть дверь, разжечь хорошенько камины в обеих нижних комнатах, будто на Рождество и, пока весь народ на работе во внешнем мире, вместе слушать «Работаем под Музыку», а потом «Дневник миссис Дейл», а в окна стучит дождь со снегом, а во всем доме тепло и уют. Но, если подумать, была Другая сторона жизни, например, встречи с людьми, болтовня, витрины магазинов, глупый смех на работе с кучей бегающих вокруг покупателей с проволочными корзинками. У жизни всегда две стороны, прошу всех это помнить.
Следующая неделя была очень странной – я шла на работу, а Говард оставался дома. Не стану отрицать, что это многое мне облегчало, потому что действительно облегчало. Говард готовил как бы тяп-ляп, по-мужски, но еда всегда была горячей, ничего недожаренного, недоваренного, – на самом деле, как раз наоборот, сосиски почти черные, – и посуду он мыл очень чисто. Кроме того, очень тщательно пылесосил, очень ретиво охотился за паутиной и в целом за пылью. Но мне почти плакать хотелось, когда он шел встречать меня у дверей, только заслышав, как я вставляю ключ в скважину, – Говард, в каком-нибудь моем фартуке с оборочками, а кухня полна дыма, будто он что-то жарил, что он обычно и делал. И когда я приходила домой, Говард был всегда очень нежным и любящим. А потом настал четверг, когда Говарду пришла пора ехать в Лондон, начинать этап Больших Денег, и он был все таким же уверенным, готовым всем и каждому показать, что он в самом деле немножечко выше торговли подержанными автомобилями.
Ну и вот, вечером я уселась перед телевизором в черном вечернем платье. Я заранее приготовила здоровенные вкусные сандвичи, поставила бутылку британского шерри, и они дожидались, пока я перестану так нервничать и не пожелаю выплескивать все эти вещи обратно. Я вдобавок закрыла парадную дверь, собираясь прикинуться, будто никого нету дома, если кто-нибудь постучит. (Кто-нибудь из соседей вполне мог прийти и сказать: «Дорогая, наш телик накрылся, а нам ведь не хочется пропустить твоего муженька, правда? Поэтому мы пришли посмотреть на него вместе с тобой». Мысль на самом деле такая, что они надеются, он запутается и будет очень мило немножечко позлорадствовать над моим огорчением, которое было бы только естественным.)
Так или иначе, сердце у меня почти выскакивало и падало на коврик у камина, когда на экране возникло «Снова и снова». Вдобавок мешала то одна, то другая проезжавшая мимо машина, отчего на экране мелькало полным-полно снега и слышалось громкое шипение, так что я сыпала проклятиями, прямо как сыпал бы ими сам Говард. Но через чуточку времени все пошло хорошо, люди, которых набрали в первую часть шоу, были, как обычно, толпой дураков, кроме одного банковского клерка, который вполне много знал про современный джаз и мог соперничать за Большие Деньги. Но по правилам никто не мог бороться за них, пока борется кто-то другой, а в данном случае этим кем-то был Говард. Потом нам показали рекламу, я съела пару сандвичей, запила британским шерри, и когда увидела на экране выходившего во второй части шоу Говарда, то чувствовала себя на самом деле вполне спокойно. Говард выглядел очень уверенно и ответил на громкие аплодисменты каким-то достойным кивком. Потом его поставили в большую кабину со стеклянной дверью, и он надел наушники, и там были большие часы, готовые затикать. А потом Лэдди О'Нил, который был теперь в самом деле вроде очень старого друга, попросил принести вопросы за Большие Деньги, и улыбавшаяся до ушей брюнетка – на этой неделе в колготках телесного цвета – их вынесла. Лэдди очень торжественно объявил:
– А теперь вопрос за шестьдесят четыре фунта. – Он прокашлялся, и почти было слышно очень нервное, быстрое дыхание людей, но не слышалось ни единого другого звука, когда он сказал: – Я хочу, чтобы вы назвали четыре книги, в заглавии которых есть слово «золотой», а также имена их авторов. Ясно?
Говард сказал, что да.
– Хорошо, – сказал Лэдди. – Тридцать секунд, время… пошло.
И Говард сказал:
– «Золотой осел» Луция Апулея. «Золотая ветвь» сэра Джеймса Фрэзера. «Золотая чаша» Генри Джеймса. И… и… и… – Это было ужасно, Говард отчаянно силился думать, а часы тикали. – И, – сказал Говард, – «Золотая легенда» Лонгфелло.