В Охапкине начиналась навозница. Вся деревня поднялась еще до восхода солнца, привели из ночного лошадей и стали запрягать. По деревне потянулись пахучие и скрипучие возы и гужом шли в паровое поле. В поле воза рассыпались по полосам, где их встречали срывальщицы, сдавали водокам опороженные телеги, и те становились "на стойки" и гнали лошадей обратно в деревню. От возвращавшихся подвод стоял трескучий грохот, поднималась пыль. В воздухе пахло навозом, дегтем, в дворах слышался крик нарывальщиков. Работой были захвачены от старого до малого, все работали, и у хозяев все думы вертелись около этой работы. Хорошо, кабы выдержала погода, на все ли полосы хватит навоза, какова-то будет пахота.
Мельников тоже нарывал навоз. Ладони у него покрылись широкими мозолями, которые остро болели; тупая, ноющая боль стояла в пояснице, но ему было весело, никакой другой думы не шло в голову; он перебрасывался словами с другими нарывальщиками, принимал и заводил лошадей и позабыл и о Петербурге, и о своем магазине, и о деле с дядей -- все это так было чуждо теперь, не важно…
А ночью он крепко спал, как никогда, и встал хотя весь разбитый, но опять с необыкновенной легкостью на душе.
Три дня возили навоз, а потом стали пахать. После пахоты раздался звон доски, сзывающей мужиков на сходку. Все знали, что на сходку зовут затем, чтобы уговориться насчет покоса, подобраться осьмаками и кинуть жребий, кому надо делить.
Сходка собралась дружно. У Мельниковых старик загораживал хлевы. На сходку стал собираться Константин Иванович. За ним зашел Протасов.
– - Пойдем, сосед, потолкуем ладком с нашим мирком; небось давно на миру-то не бывал?
Мельников согласился, что давно.
– - Ну, вот поглядим да послушаем. А я тут совсем в мыслях разбился, -- перешел вдруг на деловой тон Протасов.
– - Что такое?
– - Да все об выделе думаю… Кажись, и вправду выделиться лучше. Из деревни-то не уходить, а сбить свою долю в одно место, и складней будет. Много меньше возни. A то теряешь навоз по бороздам, а полосы все голодные. Эва, нынче какая рожь-то, чем будем жить? Опять сейчас покос подходит, а что косить? Все луга заросли, замшились, трава год от году все хуже да хуже. Поправить что -- миром не заботятся. Мир, правда, тогда хорош, когда люди понимающие да совестливые, а если народ плох, то и мир ни куда не годится.
Уже подходили к месту сходки. Мельников ничего не ответил на слова Протасова. Сходка сбиралась на проулке между старостой и Пряниковым. Уже собралось десятка два мужиков, расположившихся на траве -- кто сидя, кто лежа. Вышло несколько баб. Одни вышли за отсутствующих мужей. Но две бабы были самостоятельные хозяйки. Первая Аксинья, худощавая, с сплющенной в висках головой и выдавшимся вперед носом; у ней скрылся без вести муж и пропадал уже несколько лет. И она одна с четырьмя дочерями обрабатывала три души земли. Другая Настасья. Это была вдова. У нее выросли два сына, один жил постоянно в городе, где женился на мещанке, другой служил в солдатах. Жена последнего не хотела работать дома, раз старшая сноха не работает, и ушла к родителям. Настасья управлялась с дочерью-невестой. Она была еще моложавая, тихая, с задумчивым взглядом. Сейчас она стояла в стороне и не принимала участия в разговорах.
Староста, рябой мужик с редкой, выгоревшей на солнце, бородой, стоял, заложив руки в карманы пиджака, и разговаривал о чем-то с Пряниковым, бывшим сегодня дома. Пряников любезно поздоровался с Мельниковым и стал расспрашивать, как ему нравится в деревне, что он нашел новенького.
Староста смолоду работал на фабрике. Потом, когда у него подросли ребята, он устроил их там, а сам жил дом. Деревенской жизни он не любил, в землю не верил; мужиков-земледельцев не уважал. Для мира он ничего не делал, не заботился об его интересах. По должности у него была одна забота: собрать с мира подати и отчитаться перед начальством. Должностью он дорожил потому, что она приносила ему выгоды в виде жалованья и освобождения от натуральных повинностей. Больше он ничего знать не хотел.
На сходку собиралось больше и больше. Пришел Андрей Егоров, молча снял картуз, надел его и опять отошел в сторону. Пришли Машистый, Быков, Васин, Костин, Восьмаков. Так как перед этим пахали, то большинство глядели угрюмо, были неразговорчивы. Только молодые держали себя поживей. Они перекидывались между собой шуточками и весело смеялись.
Подходить стало меньше и меньше. Староста окинул взглядом всех собравшихся и проговорил:
– - Ну, вот что, братцы, кажись, все в сборе, советуйтесь, когда нам лучше косить зачинать.
На минуту все приумолкли. Казалось, каждый ожидал, чтобы заговорил кто другой, не желая начинать первым. Наконец Быков, как человек старый и более других самостоятельный, решил первый ответить и сказал:
– - Что ж, пришла пора, так надо зачинать, чего ж ждать больше, надо скотине простор дать.
Эти простые слова Быкова сразу всех оживили. Лежавшие стали подниматься и сбиваться в кучу. Языки у всех развязались, посыпались восклицания. Все говорили, что нужно скорее косить, указывали и день. Вдруг Настасья, вдова, подвинулась на середину и проговорила, кланяясь:
– - А меня, православные, ослобоните. Мне не с кем в миру ходить, отведите, ради бога, где-нибудь в одном месте.
– - Это как же так? -- удивленно спросил Восьмаков. -- Всю траву тебе выделить?
– - Всю траву. Много ль, мало ль отведете, видно, мое счастье, -- только мне ходить весь покос не рука…
Послышался было протест, но Настасья еще добавила:
– - Если подходящее место отведете, я поблагодарю за это.
Благодарить понималось, что после сходки будет угощенье, и это быстро направило дело к определенному концу. Протестующие голоса были сразу заглушены голосами соглашающихся. Все закричали, что нечего вдову притеснять, надо отвести к одному месту; вскоре было и названо место. И когда вдова заявила, что она за такое место дает пять рублей, в два слова дело было кончено, и начали собираться осьмаками.
Осьмаки подобрали, кинули жребий, когда кому делить/ Долго стоял шум и галдеж. Но и с этим скоро было покончено. Васин спросил старосту:
– - А еще какие дела?
– - Есть и еще дела. Ржи-то не уродилось, чем кто сеять будет: не разобрать ли нам магазей?
Теперь уж точно что прорвалось, все закричали: "Разобрать, разобрать!" Одни жаловались, что им есть сейчас нечего, другие ели уже заемное или покупное. Когда вдоволь накричались, вдруг раздался внушительный голос Машистого:
– - Вы вот что послушайте!.. -- И когда все успокоилось, Машистый предложил составить приговор в земство, чтобы оно купило ржи на семена, а магазею разобрать, чтоб есть.
– - Правильно! Так и надо! Самое лучшее! -- опять послышались голоса.
– - А коли лучшее, так составляйте приговор да переписывайте, кому сколько надо.
– - Приговор писарь напишет, вы только перепишите, кому сколько, -- сказал обществу Пряников.
Появился мятый лист бумаги и карандаш. Протасов уселся на валявшееся в проулке дерево, и началась переписка хозяев. Всех точно чем притянуло к одному месту. Все окружили Протасова тесным кольцом, нагибались чрез плечи передних, пристально глядели, как согнувшийся Протасов, поминутно мусля карандаш, выводил имена и отчества хозяев и ставил цифрою количество мер. Когда перепись была кончена, точно кто перерезал связывающую мужиков в кольцо веревку, и они легко рассыпались в стороны, и опять кто стал в кучку, кто в одиночку.
– - Ну, еще что?
– - А еще вот что… -- и староста запнулся, и вдруг поглядел на Андрея Егорова; тот пошатнулся под его взглядом и отвел в сторону глаза. Староста вдруг полез в карман, достал оттуда бумажку, поглядел на нее и проговорил:
– - Вот эта бумажка из окружного суда. В ней говорится, что земля, которою владел Иван Егоров, утверждена за Андреем Егоровым, и он может ею владеть.
Мельников почувствовал, как у него закружилась голова, и какие-то туманные клубки вдруг появились перед глазами и поплыли в разные стороны. Он чувствовал, как десятки пар глаз уставились на него, но не мог разобраться, какое выражение этих глаз. Яснее других он различил глаза Пряникова и Восьмакова, в которых сквозило явное и неудержимое злорадство.