– - Наш приятель не твоим чета.
– - Еще почище. У него деньги вольные, он тебе в нужде поможет, а там при расплате и сгложет. Не далась дядина-то, утрется твоей.
– - Дядина-то будет не у дяди, а у него.
– - Это вы поете, а у нас будет другая песня.
– - Посмотрим…
– - Слушай жеребий! -- зыкнул, покрывая спор, староста и стал выкрикивать, где кому досталось.
Подошло воскресенье, а на другой день была казанская. Два дня миром не косили. Первый день бабы все-таки не вытерпели и после обеда растрясли у сараев сено, а мужики пошли на досуге в чайную.
Прежде других в чайную пришли Андрей Егоров с Восьмаковым. Они долго сидели, о чем-то совещаясь вполголоса, -- стали оба красные. Наконец Андрей Егоров тяжело поднялся с места и нетвердым шагом ушел из палисадника, а Восьмаков остался один; ему принесли два больших чайника, и вдруг к нему один за одним стали подходить мужики. Чайник нагибался. Мужики принимали стаканчики, опрокидывали в рот и отходили в сторону. После этого все говорили повышенным тоном, в чем-то уверяли Восьмакова. А Восьмаков сам, с осовевшими глазами, не совсем твердым голосом, часто приговаривал:
– - Вали валом, посля разберем.
Больше других к Восьмакову липнул Костин. Сильный и напористый мужик часто, когда у него не хватало на выпивку, делался неузнаваем. Он мог воздерживаться от водки, но когда ему как-нибудь случайно попадал стаканчик, он входил во вкус, и ему хотелось еще. И когда у ему не на что было выпить, он начинал выпрашивать. И когда ему не давали, он терялся, делался слабым и жалким, и тогда с ним можно было сделать что угодно: купить за бесценок какое-нибудь угодье, нанять на работу или подговорить на такое дело, за которое не всякий возьмется. Такими случаями многие пользовались и покупали у Костина, кому была нужна или его глотка, или его кулак.
В этот день Костин косил у попа по найму, после косьбы было угощенье, только раздразнившее мужика, и он пришел в свою деревню с жаждой еще выпить, пришел в чайную с надеждою, не подойдет ли случай промочить горло еще, и увидал угощающего всех Восьмакова. Восьмаков по глазам увидал, как Костину хочется выпить, и сейчас же налил ему целую чашку. Костин недоумевающе поглядел на Восьмакова.
– - На-ка вот, пей да поминай Андрей Егорова.
– - Нешто он помер?
– - Не помер, а за здравье поминай, да помни, что он хороший человек, а хороших людей в обиду давать не приходится.
– - Зачем в обиду давать.
– - Ну, вот то-то и оно-то! Пей другую.
Выпив подряд две больших чашки, Костин почувствовал себя по-другому. Он вдруг плотно уселся на табурете, положил руки на стол и, впиваясь в лицо Восьмакова начинающими мутиться глазами, вдруг воскликнул:
– - Эх, жись немила, в доме непорядки! Одну выпил хорошо, другую -- еще лучше, а если третью поднесешь, совсем на небеса меня вознесешь!
– - А ты память-то не потеряешь?
– - Зачем терять, я не девка.
– - То-то! Знай пословицу: чай пила, баранки ела, поминай свое дело!..
– - Ты только скажи, что помнить?
– - Помнить нечего, а только сегодня пей, а завтра иди к Андрею Егорову, он тебя похмелит, -- многозначительно глядя в глаза Костину, сказал Восьмаков.
– - Только и всего?
– - Только и всего.
– - Тогда и говорить нечего наливай, и вся недолга.
Восьмаков налил ему еще чашку, а другие, получившие свои порции, разместились, кто за соседними столами, и с завистью глядели на Костина. Все они были в кураже, раскинулись в непринужденных позах, и кто курил, кто жевал что-нибудь, на загорелых лицах блестела испарина, глаза стояли нетвердо, и языки ворочались с трудом. Говор шел громкий и нескладный; говорилось с большим жаром по самому пустому поводу.
– - Нет, это в старину было, кто кого сгребет, тот того и скребет, а теперь у всех когти выросли. Ты меня за гриву, а я тебя в бороду.
– - А што в твоей гриве-то?
– - Што ни на есть, а она моя.
– - Што у тебя грива, што у теленка хвост.
– - И у теленка хвост, што правильно, то правильно…
– - А брусишь, брусило, про казанское мыло. А у нас и без мыла бело.
– - А коли бело, так ступай на дело.
– - Мы и пойдем.
– - Потише, что зря язык ломать, -- уговаривал их Восьмаков, -- еще на дело загодится.
– - На дело мы сами пойдем…
А под окнами чайной налаживали песню. Песню заводили не складно, и слова ее были непонятны. Но мужики, облокотившись на стол и склонив головы набок, выкрикивали эти чуждые им слова. Между ними откуда-то появились две бабы, одна старая бобылка Фросинья, торговавшая прежде водкой, толстая, дряблая, с волосами над верхней губой, другая молодая, горбоносая, сбоку походившая на лошадь, отделенная сноха Васина, и, напрягаясь из всех сил, подтягивала им. И дикие, напряженные звуки разлетались по деревне, долетали до бывших у сараев мужиков и баб, и те сердито говорили:
– - Ишь, черти, орут!.. Веселятся! Нашли время веселиться!..
На другое утро вдруг староста стал сбивать на сходку. Мужики не знали, в чем дело, и быстро шли к старостину двору, чтобы узнать, на что понадобилось так экстренно собрать мир, когда и без того мужики бывают все в сборе на покосе. Всех раньше пришедшим на сходе оказался Восьмаков. Он сидел на лежавших в проулке в костре бревнах, около него стали размещаться и подходившие мужики.
Пряников сегодня имел особенно важный вид. В двухбортном пиджаке, в степенном картузе с лаковым козырьком, с серебристой бородой лопатой, он был очень благообразен; глядя на него, трудно было допустить, чтобы он был способен к мелкому плутовству, подхалимству, грязным похождениям с волостными бабами, про которые всем было известно. Он был серьезен, как в церкви, и полон внутреннего сосредоточения. Мельников оглянулся кругом и заметил, как Машистый остановил на Пряникове пристальный взгляд, и вдруг на его губах прозмеилась лукавая улыбка. Он отвел взгляд и стал снова покойным, повернулся и сел на бревнах, поодаль от старшины. Староста, стоявший около Пряникова, окинул глазами толпу и вдруг выговорил:
– - Что ж, братцы, больше ждать некого, должно быть. Давайте начинать. Народ-то созвал я, это верно. А зачем я вас созвал -- скажет вам Степан Иваныч. Степан Иваныч, объявляй.
Старшину как будто бы охватило волнение; он сделал усилие, чтобы одолеть его, и полез за пазуху и вынул оттуда сложенную в четвертушку бумагу. Но он не развернул ее, а деланно равнодушно заговорил:
– - Мы, православные, тогда составили приговор, чтобы земство купило нам аржаных семян. Земство теперь этим не заведует, а передало наш приговор в съезд. Уездный съезд рассмотрел наш приговор и теперь касательно этого отвечает, что он всецело готов купить для нас семенного хлеба, ну, только чтоб мы, с своей стороны, собрали им небольшой задаток…
– - Какой небольшой? По скольку? -- послышались голоса.
– - Примерно, по четвертаку на пуд. А всю уплату не затягивать, а к новому году чтобы очистить…
Старшина кончил. Почему-то это объяснение было для него трудно, и у него пересохло в горле. Вынув из кармана красный платок, он стал вытирать им лоб, а в толпе вдруг поднялся худой, рыжеватый мужичонка, Михей Балдин, и, моргая подслеповатыми глазами, тоненьким голосом прокричал:
– - По четвертаку с пуда? А где их взять? Такое теперь время деньги собирать? Придется с сеном на базар ехать, а самому тогда чем будешь кормить?
– - Подожди ты, -- одернул Михея Быков, -- дай дальше дослушать.
– - Деньги собирать не будем, -- заявил староста. -- Знамо, кто полномочен, тот отдаст. А кто не в силах, за того другие заложат.
– - Кто же это другие-то, где они такие благодетели? -- крикнул Протасов.
– - Есть такие.
Многие мужики, очевидно знавшие, в чем дело, были спокойны. Горячились только некоторые, бывшие не в курсе. Мельников с любопытством ожидал, что будет дальше.
– - Деньги эти небольшие, -- вдруг опять заговорил Пряников,-- а требуют их потому, что если кто откажется от своей доли, чтобы им не было убытков; а потом, если сейчас отдадим, тогда платить не будем, нам же легче будет, православные.