Покос кончился, готовились к жнитву, редкая рожь плохо поспевала, и жатва оттягивалась. Бороновали пар, опахивали последний раз картофель, пололи в огородах. Жизнь пошла будничная, серая.
Пришли повестки от следователя, и опять все взволновались. Вызывались многие, и видевшие дело, и не видевшие. Снова начались толки и разговоры. Кое-кто сговаривался, как лучше показывать; Андрей Егоров и Восьмаков о чем-то совещались с Пряниковым. Накануне поездки в город, когда уже смеркалось, Константин Иванович пошел в сарай поглядеть, в каком виде у него тарантас, на котором завтра ехать, как из-за угла сарая вышел Восьмаков и, подойдя к нему, поздоровался.
– - Что скажешь? -- холодно спросил его Мельников, вспоминая все неприятные минуты, которые пережил за это лето по его милости.
– - Да к вам, поговорить, -- мягко и просительно проговорил Восьмаков. -- Вы человек хороший, и я хочу с вами по-хорошему. Вы тоже едете завтра к следователю?
– - Еду…
Восьмаков вдруг оглянулся и, еще более просительно понизив голос, начал:
– - Костинтин Иваныч! Коли вас допрашивать будут, вы уж не очень на меня нападайте. Я в этом деле ни при чем. Это дядя на вас, а я что ж… По темности я за него заступился, а как господин становой разъяснил, я вижу сам, на чьей стороне правда…
Мельников почувствовал, как у него закипает в груди, и тяжелое, неприятное чувство к этому человеку встает во всей силе.
Восьмаков, ничего не замечая, продолжал:
– - Дядя ваш, известно, жадный, а вы люди, не ему чета… И вы, и отец ваш. Одно, необразованность наша мешает нам, а то бы мы о вас всей душой…
Мельникову вдруг страстно захотелось вылить все негодование, что кипело в его душе, и то чувство, которое он испытывал к этому человеку, упомянуть о его подлости, двоедушии и той наглости, какую он испытал от него в это лето, но сейчас же у него явился вопрос: к чему и зачем? Разве его этим проберешь? Разве он поймет что-нибудь, что не касается его пользы или самолюбия? Он пришел к нему, чтобы защитить свою шкуру; об ней только он сейчас и думал. Когда Восьмаков прервал свои уверения, Мельников сухо проговорил:
– - Там как дело выйдет, -- может быть, совсем ничего сказать не придется.
– - Вам будет главный вопрос, и вам вся вера. Мне Степан Иваныч говорил, что в вас все дело… Так вы уж, пожалуйста.
Мельников промолчал.
– - А насчет вашего дяди я подумать не знаю что… Какая ему земля и на что она? Ему всей земли три аршина… Ни детей, никого, чего ему еще не хватает. Да другие свою отдали бы, не то чтобы отбивать.
И, не получив ничего в ответ, Восьмаков опять запросил:
– - Так как же, Костинтин Иваныч? Не забудете? Может когда я пригожусь. Как-никак, мы односельцы, в одном обществе живем. Не знаем, кому в ком нужда откроется
Мельников пожал плечами, не отдавая себе отчета, что-то буркнул Восьмакову, но тот и этим удовлетворился и ушел, а Мельников пошел к двору. У двора на завалинке ожидал его Протасов. Когда Мельников подошел к нему, Протасов весело сказал:
– - А я кое-что новенького узнал.
– - Что такое?
– - Насчет нашего выдела; многие сговариваются завтра от следователя сходить в землеустроительную и записаться на выдел.
– - Кто же это?
– - Быков, Васин да еще кое-кто. Они говорят: оттого все зло в деревне, что люди намозолили друг дружке глаза. Везде вместе, в праздник вместе, в покос вместе, на сходке вместе, все друг в дружке видят, -- ни почета никакого, ни уважения. А как разойдутся по отрубам, любезней станут.
– - Неужели правда, так и говорят?
– - Болтают, а там кто их знает. Може, кто один заправляет. Только если так, то это очень хорошо выйдет: эти старики пойдут, вся деревня не удержится, и тогда выделим общее пастбище. Вот скорей бы Харитон Петров выздоравливал.
– - Когда так, и без него дело сделается.
– - Сделается, да не так. Он больше других понимает, что как лучше будет, а то его нет, вы уедете, много бестолочи произойдет…
Следователь держал охапкинцев целый день. Опрос был длинный, подробный, некоторых вызывали по нескольку раз. Наконец все были допрошены, и следователь проговорил:
– - Ну, можете ехать домой, да живите посмирнее, а вы двое, -- отделил он Андрея Егорова и Восьмакова,--- останетесь.
– - А нам зачем же оставаться, ваше благородие? -- весь красный, спросил Восьмаков, уставляясь в спокойное и сытое лицо судебного следователя.
– - Вас я арестую.
– - За что же?
– - Сами знаете…
Андрей Егоров стоял молча, беспомощно моргая своими выцветшими глазами. Восьмаков же точно весь налился ртутью. Все в нем прыгало -- и глаза, и щеки, суетливо двигались руки. Он не своим голосом часто забубнил, спеша как можно больше выпустить слов:
– - Ваше сокородие, за какое же дело? При чем же тут я? Я ни к чему не касался. Андрей Егоров хоть отбивал себе землю, а я к этому в стороне. Если я с Андреем Егоровым компанию водил, так мы с ним сызмальства приятели.
– - Вот вы по-приятельски-то и сделали это.
– - Что мы сделали? Если я косил у него, так по найму. Меня наняли, я и пошел. Потом я не один. Нас пять человек. Отчего же тех не сажают в тюрьму?
– - Те Костина ни на что не подбивали.
– - А мы подбивали?
– - Он показывает, и другие свидетели подтверждают.
– - Неправда это.
– - Мне показывают. А там какие показания будут на суде, суд и решит. Подтвердится -- вас обвинят, не подтвердится -- оправдают.
– - Это до суда и сидеть? -- ужаснулся Восьмаков. -- Ваше сокородие, будьте милостивец!..
Восьмаков вдруг упал перед следователем на колени и плаксиво стал умолять отпустить его. Следователь неприятно поморщился и кивнул вызванным им полицейским:
– - Уведите его.
Полицейские подняли с пола Восьмакова. Он вдруг злобно оглянулся на Андрея Егорова и угрожающе проговорил:
– - Из-за тебя мне сидеть придется. Ну, если я из-за тебя буду сидеть, ты из-за меня совсем не выйдешь.
Андрей Егоров даже не повернулся к нему, -- он как будто плохо сознавал, где он находится…
Опять было несколько дней разговору об аресте и допросе следователя, о посещении землеустроительной комиссии, куда все-таки несколько мужиков успели сходить… Потом началось жнитво. Все разбрелись по своим полосам; сходиться для разговоров было некогда, и деревня снова понемногу успокоилась. Андрея Егорова и Восьмакова как заперли в тюрьму, так и не выпускали. Жены навестили их в первое же воскресенье. За это время обоим была очная ставка с Костиным, и Костин в глаза им заявил, что оба мужика подговаривали его убрать Мельникова, который мешал Андрею Егорову завладеть землей, и Машистого, который больше всего поддерживал Мельникова. Оба мужика не могли отклонить этого оговора. Вели они себя в тюрьме не одинаково. Андрей Егоров мало ел, отказывался от прогулок и ни с кем не говорил. Восьмаков же донимал всех уверениями, что он ничем не виноват и сидит напрасно. Всех покойнее чувствовал себя Костин. Он говорил, что здесь не каплет и хлебом кормят. Если же не дают водки, то это хорошо, от водки мужик дуреет и делает что не следует. А Матрена Машистая говорила о своем муже: раны его зажили, он выздоравливает, но когда выпишется из больницы, никто не знал.
В следующее воскресенье приехал непременный член насчет выдела и заявил, что заявлений о выделе поступило больше десяти. Кроме первых заявивших, присоединились еще: Кирилл, Чубарый, Быков и Васин, Анисья и Настасья вдова…
Староста и сход отнеслись к выделявшимся спокойней, чем при первом заявлении, и дело шло тихо.
– - Ну, что же, все заявившие согласны на выдел?
– - Мы все согласны, только вот Харитон Петров.
– - И Харитон не откажется, -- поспешила заявить Матрена. -- Нешь он так будет бегать? В миру он теперь не работник.
– - А когда так, -- заявил непременный член, -- сейчас составим приговор, проведем его через комиссию, а к осени пришлем к вам землемеров.
– - А оценка будет?
– - Если хотите, лучше бы.
– - Желаем по оценке, -- заявил Васин и отошел в сторону.