Непременный член подписал приговор, поздравил выделяющихся с наступлением новой жизни и уехал.
Приближался конец отпуска Мельникова. Перед отъездом в Петербург Константин Иванович поехал навестить Машистого. Кругом было уже все другое в сравнении с тем временем, как он приехал в деревню. Ржаные поля были пусты, и по ним вразброд ходило стадо. Лен выбран, и бабки его были составлены так, что головки тесно прижались друг к дружке, как бы прощаясь перед разлукой. Овес становился желтым, и кисти его больше гнулись к земле, воздух был полон новых ароматов и поражал своей прозрачностью, благодаря которой все окрестности были видны совсем в другой перспективе. И как ни хорошо было кругом, теперь сердце Мельникова не трепетало от восхищения, как весною. В памяти у него ясно стояло только что пережитое, и бродили различные неясные обрывистые думы. С этими смутными думами он приехал к больнице.
Харитон Петров, и так высокий и прямой, стал казаться еще выше. Мускулистый прежде, он сейчас походил на скелет, загар у него прошел, отросли волосы и появилось новое выражение в глазах. И вдруг он показался Мельникову похожим не на мужика, а на монаха постника, которому враг весь мир…
Он был в желтом халате, и туфлях и сидел в коридоре с какой-то книжкой в руках; увидевши Константина Ивановича, он улыбнулся, в глазах его появился новый свет. Он встал ему навстречу и схватил за руку.
– - Здорово, здорово! Спасибо, что навестил, а я думал и не увижу вас перед отъездом. Все доктор не хочет отпустить. Верхнюю рану не совсем затянуло, боится, как бы не повредить.
– - А здоровье-то ничего?
– - Ничего… только силы прежней не чувствуешь. Бывало, так и видишь, вот то-то можно сделать, вот это, a теперь не знаю. Може, это от того, что я здесь, а може, и навсегда останется.
– - Это плохо.
– - Ничего. Да что ж мы здесь стоим, пойдем-ка в сад, там послободней.
Они вышли в березовую рощицу, которая росла вокруг больницы, и пошли рядом по дорожке.
– - На работу еще силы хватит, а драться-то, може, не придется.
– - Не с кем больше, драчунов-то, должно, прижали крепко.
– - Говорила Матрена, только на такое добро переводу не будет: одних убрали, другие вырастут, как на репейник у изгородки не бывает переводки. Дело-то совсем не в том, чтобы их одолеть, а в том, чтобы совсем их не было.
– - Как же это так?
– - А так, чтобы народ не такой был, а настоящий, и жил бы он, чем человеку от бога положено.
– - Как только добиться этого?
– - Дело нелегкое, знамо. Только нужно об этом вперед заботиться. И все сведущие люди, и все начальство… А то человеку и жить-то дано всего ничего, а он и этот срок не может провесть в радости: то забота, то работа, то эти вздоры да вражда. Я вот тут одну книжку прочитал. В ней говорится про одного человека. Он добился, что ему все стало понятно, и мог он легко жить и другим с ним легко…
– - Много от нужды еще темноты у нас, -- сказал Мельников. -- Вот выделяются мужики, будет у них все лучше родиться, меньше нужды станет, меньше и темноты.
– - Ну, еще это как сказать? Надо, чтобы мужик понял свою темноту-то, вот в этом все и дело. Пойми человек темноту да возненавидь ее, тогда нужды у него меньше станет, и не так страшна она. Я тут много об этом думал. Не попади я в больницу, може, в десять годов того не выяснил, что сейчас. Вся беда, что мы сами себе путного не хотим и ничего не делаем. А ведь это можно делать и много, и по-настоящему. Укрепись человек, что это вот тебе можно, а это нельзя, и то легче. А то нас куда ветер подует, туда и покачнемся; твердости в народе настоящей нет, нужно еще в каждого по гвоздю от головы до пяток вбить, чтобы он не вихлялся.
– - Это легко сказать! -- вздохнувши, проговорил Мельников.
– - Известно, не легко, что про это говорить. Ведь нас сколько вихляли-то. Ну, только пока такой державы не укрепишь, все, что ни делай, и нам будет тяжело, и детям нашим…
Помолчали. Машистый стал спрашивать, что еще делается в деревне, когда он едет в Петербург. Говорили долго и хорошо, и когда пришло время прощаться, то Мельникову вдруг стало грустно.
– - Вот мы с тобой чужие люди, а ведь и с родными не всегда так бывает, как с тобой.
– - Може, и родня должна бы по этому считаться, а не по тому, -- мягко засмеявшись, сказал Машистый.
Они задушевно простились, и Мельников поехал опять домой…
В деревне его встретила новая неожиданность. У двора дяди стояла целая толпа народа, невыпряженная лошадь, а из избы его неслись бабьи вопли, Константин Иванович придержал лошадь, и к нему сейчас же подошел Протасов и проговорил:
– - Ну, Константин Иванович, то у тебя хотели землю отбить, а вышло хоть бы и тебе об наследстве хлопотать.
– - Что такое?
– - Дядя твой приказал долго жить. Удавился в тюрьме.
– - Неужели?
– - Тетка сейчас домой его привезла. Даже мертвого не давали. Насилу выхлопотала.
Константин Иванович, бледный, полный смутными чувствами, тронул лошадь и поехал к своему двору.
1917 г.