— Вековечные смутьяны! — присунулся Леонтий. — С девятьсот пятого года, доложу вам, семейка была на заметке.
У Викентия Пудиевича надломились брови:
— Ну ты, нашел, что вспомнить!
Словно оправдываясь, проговорил он Высоковскому, имея в виду книги:
— От ссыльных, вероятно, осталось.
Его тоже подняли среди ночи, однако одет, как всегда, щеголевато, под нагрудным карманом френча поблескивает серебряный Георгий.
Высоковский надувается спесью, портупея с наганом, плеть на запястье болтается, а Викентий Пудиевич никому на глаза не лезет, да кто хочет, видит: захотел бы и стал поглавнее напыщенного, тупого в своем самодовольстве землемера, дорвавшегося до власти.
И Сазонов до власти дорвался, лебезит, подзуживает:
— Со ссыльными Гришка якшался, истинно вам говорю!
Пахолков процедил:
— Довольно. Кончайте.
Тихо сказал «кончайте», а будто приказал, и Высоковский подал знак милиционерам забрать книги.
Ревела в хлеву корова. Куры кудахтали, согнанные с насеста.
— Федосья, — позвала мама громко, — убери, доченька, полотенца, пока эти законники не сперли.
Высоковский взъелся:
— Оскорблять представителей власти? Да ты знаешь, баба, чем это пахнет?
— Не пугай пуганых, — прислонилась мама к стене. — Больно храбрый, чего тогда не на фронте?
Я ускользнула, пользуясь перепалкой. Полотенец у крыльца не было…
— Мамочка, — опрометью влетела я в избу, — все сворованы, и место чисто!
Обернулся Викентий Пудиевич. Он торопливо притоптывал каблуком, тяготясь, что его втянули в это никчемное и нечистое дело, и на бледном лице с тонкими усами было написано отвращение к погрому, учиненному в избе, к милиционерам в поддевках и черных гимназических шинелях, грязными сапогами ступавших по белью, выброшенному из сундука. Когда Викентий Пудиевич обернулся, в его зрачках вспыхнули холодные искры, от всей ладной, щеголеватой фигуры напахнуло таким темным, точно из подвала, въявь ощутимым холодом, что я испуганно умолкла на полслове. Чего глотку-то деру? Могут догадаться!.. И Пахолков меня осуждает. Ага, ага! А теперь бровью повел, подмигнул одобрительно…
После февральского переворота Викентия Пахолкова прочили высоко: «В губернию заберут. По меньшей мере уездом ему заворачивать».
Высоковский вон какой шишкой заделался. Леонтий Сазонов всей славы что писарь, а тоже — шишка.
Но Пахолков особняком, он сам по себе, в этом все дело. О нынешних правителях — люди-то все знают — отзывается с издевкой:
— Временные!
Знакомство с ним многие прервали, редко кто из прежних друзей навещают Пудино подворье, не бренчит но вечерам гитара:
После обыска Высоковский укатил в трактир.
В палисаднике, в кустах смородины, мертво синели штыки — засада на отца и дядю Лешу.
На веревке опять висели полотенца. Кто их вывесил? Наши, с петухами, рукоделье мамино, — кто?
Отца с дядей Лешей схватили под утро, на подходе к дому.
Избитых, связанных, ради позора провели их по селу. Загребая пыль сапогами, шел тятя. Озираясь исподлобья, дергал руками, словно путы хотел порвать. Темнело кровью на плече пятно, с выцветшей гимнастерки были сорваны кресты. Дядя Леша хромал и подволакивал ногу.
От мала до велика раменцы высыпали из изб. Подбоченясь в седле, Высоковский поигрывал плетью:
— Любуйтесь! Большевики… Немцам продались, иуды! Кто кровь за отечество проливает, а эти сволочи в лесу прячутся!
Испуганно таращились ребятишки. Было знойно, визжали в небе стрижи.
Дядя Леша остановился.
— Кто бы напиться подал?
Не шелохнулись в толпе.
— Эх вы, республиканцы, — усмехнулся дядя Леша спекшимися губами.
В тот же день я крадучись побывала на ручье.
Таган исчез, кострище раскидано.
В елке, забыт ножичек: два лезвия, шило и ручка костяная. Воткнут в кору и забыт.
Глава V
Флаг на колокольне
Сосна вздрогнула хвойной шапкой, наклонилась и застонала, срываясь с пня. Охота ей разве расставаться с привольем мхов белых, полян земляничных? Грохнулась во весь рост. А долго еще будут шептаться прутья и хвоинки, не скоро успокоится дерево, собственной тяжестью подминая под себя свои же сучья.
Боры на Корженьге-реке и далеко окрест, по Вели и Ваге, раньше значились в царском уделе, управлял ими лесничий, генерал, державший канцелярию в Вельске. Строга была охрана в казенных дачах: черемуху на дугу не вырубишь — поймают, намнут бока, а то и под арест в кутузку закатают.