Сапоги сменил на опорки. Пускай сапоги малым достаются. Будет мамка баню топить и найдет.
Брякала в хлеву боталом корова спросонок. Долго-долго я слышал, шагая от села: поет, вызванивает ботало. Ничего не слышно было, а я слышал — поет, поет ботало.
Глава VIII
Из потемок зовет сова
— Чо? Белым ручкам, тонкой косточке в классовы уж ряды дозволено? — придирался Овдокша, за дуло волочил дребезжащую, в медных запайках шомполку. — Ладно, товарищи? Не спекаемся? Золотые ить погоны, на грудях кресты.
Ой, Квашня, вояка новоявленный: солью, поди, ружье заряжено, а туда же — «классовы ряды»…
Смешки у костра и выкрики:
— Бери на мушку!
— С носка его… с носка двинь! Ай слабо?
Небось не слабо: раменские ведь, народ бесшабашный. День не подраться — руки отсохнут.
Викентий Пудиевич с лица переменился. Оскорблен и подавлен: привык учитель к другому обращению, не ожидал такой встречи.
— То, что я с вами, есть итог мучительных раздумий о судьбах родины, революции. Когда человеку моего склада становится не в силах нести груз этих дум, он действует.
Сказал — как продиктовал. Только что не добавил по-школьному: «Заучить наизусть, спрошу строго».
Навис хвойник дремучий, теснит костер густой темью. Кто чем вооружены мужики, у кого и нет ничего. Котомки свалены куда попало. Угли пощелкивают в донья котелков и то лязгнет железо по железу, то хрустнет сучок под сапогом. Сюда бы песню «Не шуми, мати зеленая дубравушка» и отцу атаманскую шапку и алый кушак.
Я отворачиваюсь. Не могу видеть огонь. Встает перед глазами лужок, березы с листьями, помертвело спекшимися от непомерного жара, и опять едкий запах горелой сырой травы спирает дыхание, к горлу подкатывает комок. Мама, мамочка, за кладбищенской ты оградой, по-людски похоронена, и на подворье нашем головни…
— Он думал! — пуще того взъелся Овдокша. — Ишь он мыслил — на грудях кресты!
Отец, затягиваясь цигаркой, обронил недовольно:
— Дались тебе кресты! Их, крестов, у меня побольше бывало, чем у кого в волости…
— Як тому, — стоял Овдокша на своем, — что думал-то долгонько. Вплоть до того, что мы сбились в отряд особого значенья.
От костра подался дедко Тимоха:
— Убери язык, Евдоким. Болтается, как бы не приступить ненароком.
Дедушка, су земная душа, — вот кого я буду держаться! Его и Викентия Пудиевича.
Отец притоптал окурок, шинель оправил.
— Евдоким Николаевич!
— Здеся, — подскочил Овдокша. — Какие будут указанья?
— Кто за старшего оставался?
Супится отец угрозно, взгляд потупил в землю, и у костра разом стихло.
— Мы самогонки всего по наперстку… — оглядываясь на мужиков, промямлил Овдокша. — Всего ничего разрешили! Война ить, свидимся либо нет.
— В последний чтоб раз! — Взгляда отец от земли не оторвет, на скулах вспухли желваки, буграми ходят. — Дисциплина чтоб!
Бесшумно вылетела к огню ночная птица и, багрово-алая, осиянная пламенем, скрылась в хвое бесшумно, как появилась.
Викентия Пудиевича отец отвел в сторону.
— Что скажешь?
Надламывались брови, выдавил Пахолков с горечью:
— Преследовал царь. Прежние друзья отшатнулись… Эх, наивность моя! Питал надежду: примкну к вам в трудную минуту и хоть этим шагом избавлюсь от унизительной подозрительности.
Кривя рот, заусмехался отец жестко:
— Первый долг революции — завсегда бдительность! «Примкнул», — повторил он. — То и видно: «примкнул»… Да не оправдывайся, знаю, ты не оговорился…
И негромко скомандовал:
— Кто на Двину, собирайся!
Люди у костра зашевелились. Молча разобрали заплечные мешки.
Ушли. На Двину. На фронт. Добровольцы в Красную Армию. Четырнадцать человек, — с целой-то волости всего горстка.
— Петрович, — позвал отец Тимоху. — Ступай и ты, время, Петрович.
Принялся накрапывать дождь. За озером ухала сова: «У-ух, кугу-у!»
До свету, едва забрезжило, мы вчетвером: Овдокша, Пахолков, отец и я, раскидав кострище, покинули привал. В болоте журавли брали клюкву, лес, дымя холодным туманом, копил запахи сырости.
Шли мы, петляя с тропы на тропу, и больно отдавались в сердце журавлиные кличи, горько пахли напитанные влагой мхи.
Грибов — пропасть. Наступаем, давим. И рыжики, и волнухи и грузди. Не наклонимся: не до грибов нам, не до рыжичков.
Летит, не отставая, окликает сова: «Кугу-у… у-у!»
Перед Корженьгой-рекой дождь настиг, в минуту мы перемокли и как были сырые ввалились в первый же попавшийся шалаш лесорубов.