— Дайте дух перевести, — отдувался парень. — Сердце зашлось, напугали.
— Черт тебя носит! — выругался отец. Спрятав наган, охлопывал карманы, искал спички — осветить лицо задержанного. — Да не трясись ты, башка отвалится. Пахолков, у тебя спички-то не ближе?
Овдокша обошел парня, только что не обнюхивая его. Пестерь потрогал, по корзине щелкнул ногтем.
— А в Кузоменье чей ты? Высоковский на ваших хуторах скрывался, я проводил расследованье, как депутат, и тамошних всех изучил.
— Что? — парень выронил корзину, грибы раскатились.
— У него, тятя, поганки! — вскрикнула я.
Парень присел неожиданно, с силой боднул отца головой под вздох, сшиб Овдокшу — забрякала шомполка, — и пустился наутек.
Отец от боли перегнулся пополам, схватился за живот, хрипел:
— Остановите…
Треснул выстрел. Парень упал. Лямки лопнули, пестерь отлетел к кустам.
— Ты чего? — давясь хриплыми стонами, отец вырвал револьвер у Пахолкова. — Эсер… Рука легкая…
У Викентия Пудиевича губы спеклись, голос стал ломкий, словно не свой:
— Виноват. Подозрительно же, что в корзине поганки.
Парня перевернули на спину. Лоб его белел бело-бело. Сжимались и разжимались кулаки. Он выгибался спиной, не издавая ни звука, обнажал окровавленные зубы. Глаза под рыжими потными бровями не мигали, стеклянные, плоские, уже мертвые.
— Готов, — выдохнул отец и с бранью напустился на меня: — А ты? По-ган-ки. Опята, дуреха. Опята!
Опята были в корзине. Мама их никогда не брала, звала поганками.
Коленки мои подгибались. Прижималась к сосенке, и сверху сыпались иглы, сосенка шатко качалась.
При обыске на убитом нашли компас, карту, браунинг и мятую записку с цифрами столбиком.
— Что это значило бы? — держал Пахолков бумажку.
Недоверчиво покосился на него отец:
— Офицер, а будто не слыхал! Шифровка!
— Шифровка? Кому?
Отец хмуро пожал плечами.
— Не-е! — суетился Овдокша. — В Кузоменье этот не проживал. Чужой! Ну, Пахолков… Ну! Навскидку вражину срезал с одной пули. Меня научил бы… Научишь?
Запор хлева с норовом. Бывало, мама просила: «Пособи, Феня, задвижка не поддается». Между бревнами щель, моя рука проходит, а мамина нет. Просуну руку и откину задвижку. А лужок-то росой осыпан, березы не шелохнут. И растворяю я ворота. Пеструха переступает порог.
Почему я допустила, чтобы мама одна бежала на пожар? Затмение, что ли, на меня пало?
Полнится бор шумом поветери, в короткие затишья различу внезапно, как далеко-далеко петух пропоет, полуночник бессонный, раз гудок пароходный долетел — и больно и тяжело было слышать эти голоса прежней жизни.
Воспользовавшись тем, что мы с «грибником» занимались, соседи-то наши очистили балаган, ушли не прощаясь.
Зато прибыл представитель. Тимоха его провел — шито-крыто, никто не видал. «Представитель», — это-то что такое?
— Нич-чо! — бахвалился Овдокша. — Дадим белякам копоти. Положись на меня, Григорий Иванович, как на депутата.
Нервничал Пахолков, ожидая вызова.
— Есть вопрос, извини, Григорий Иванович.
— Говори.
— Как ты дезертировал, Григорий Иванович?
— Обыкновенно.
— Пожалуйста, конкретнее…
— А ради товарища. Вместе в госпитале отлеживались. Офицер он был. Офицеры, знаешь, не на одну колодку скроены! Замешан он был в антивоенной пропаганде. Большевик. На многое мне глаза открыл. Грозили ему неприятности. Партия приказала перейти на нелегальное положение. Так куда он один-то, если без палки не ходок? Дочка, — позвал меня тятя, — давай сюда. Пошли знакомиться. Викентий, и ты с нами.
Балаган как балаган. Поцелее разве, чем тот, где мы дневали. Очаг-камелек сложен из камней. В грудке золы дотлевают уголья.
За столом склонилась к карте девушка. Стриженая, в стираной-перестиранной гимнастерке.
— Разрешите представиться?
Перед кем тятя робеет? Дюжий, плечистый дядя — перед этой стрекозой?
Строгий взгляд девушки обежал Пахолкова и, задержавшись на мне, потеплел:
— Значит, ты Чернавушка? Звать меня Олей. Надеюсь, мы подружимся. Григорий Иванович, коса у вашей партизанки — чудо!
Меня она разве чуть выше. Тоненькая. Талию хоть в горсть зажми. Глаза синие-синие. У губ складки. Складки у губ и тонкие морщинки на лбу, похожие на паутинки.
Ручаюсь, Викентий Пудиевич был не меньше моего поражен: руки по швам, а брови надломились от недоумения. Не слышит, поди, что ему отец нашептывает: «Очень ценный работник. Кровь из носу, но чтоб волос с ее головы не упал».