При последних словах связист едва на стуле усидел:
— Не могу… Цирка не надо!
Командующий гневливо запокусывал ус. Подрагивали руки. Широкой кости тяжелые руки, лежавшие поверх карт.
— Пять суток ареста.
Связист поперхнулся.
— За что, Павлин Федорович?
— Еще пять суток, — ровным голосом прибавил командующий. — Чтобы на досуге основательно поразмыслить: не только за что, но и за кого мы воюем. Отсидите положенное, побеседуем.
— Слушаюсь.
— Вызовите смену.
— Слушаюсь.
Связист откозырял и, чеканя шаг, будто аршин проглотил, оставил каюту.
И командующий вышел. Через минуту вернулся с полосатой тельняшкой.
— На, сырой весь, простудишься.
— На доброте вашей премного благодарны, — я поклонился низко.
Командующий построжел. Очки как льдинка, губы истончились. Сердце у меня упало: на, на, леший! Не по нему поклоны-то! А гневить его… Строг шибко! Живехонько я пиджачишко скинул и рубаху. Да появиться мне в Раменье в тельняшке… Ну их галифе и канты, флотская тельняшка всего фасонистее, ежели кто понимает.
— Что еще такое? Что за живопись у тебя на спине? — спросил командующий.
Унеси, нечистая сила, про рубцы-то я и забыл, до того обрадовался тельняшке.
— Кто тебя?
Чего уж, попался. Стою, понурился. Отберут тельняшку, высадят с парохода.
— Каман. Плеткой. Почто я Карюху не понукал, он меня пороть…
Командующий отвел взгляд.
— И я, братушка, поротый, — вымолвил он глухо. — Подоспел срок служить в армии, а я исправнику письмо накатал. Отказываюсь царю служить, и точка. Гордый был… что ты! Законы Российской империи и полиция, суд — нипочем! Естественно, забрили насильно. Тогда от присяги отказался. Защищать престол и отечество, если оно держится на крови и слезах трудового народа, противно моим убеждениям. Ах так, сукин сын! Получай дисциплинарный батальон! Тюрьма это солдатская. Розгами секли. По первому заходу тридцать ударов. Уволокли в карцер на хлеб и воду. Отбыл. Примешь присягу? Не намерен! Пятьдесят розог. До полусмерти избили и за решетку — в «государеву темницу», в Шлиссельбург. Потом суд. Получай каторгу, смутьян, звени в Сибири кандалами…
Командующий раскуривал папироску. Спички ломались. Он поворачивался боком, полу плаща оттопыривал маузер.
Сделал знак оставить каюту:
— Ступай.
Голова у меня шла кругом. Да что это такое, герой, и на тебе, поротый?
Парнишка-связист, навалясь на поручни, поджидал на палубе.
Сплевывал в воду и скучал.
— Знать бы мне, что из-за тебя схлопочу десять суток гауптвахты, я б тебя багром утопил, русалка в картузе.
— Слушай, с кем я говорил-то?
— Лапоть! Павлин Федорович Виноградов тебя принял. Уловил момент? — рывком связист напялил мне картуз на уши. — Хоть табачок будешь на «губу» передавать?
Павлин Виноградов из главных главарь был в Архангельске. Вроде как губернатор. С каторги да в губернаторы… Чего уж, революция!
Еще одно бы мне узнать: где германцы? Не я один в Раменье верил, что красные с немцами заодно. Потому каманы высадились на севере, чтобы Расею от немцев оборонить.
Пустынна палуба. Матрос, засучив штаны, моет шваброй настил. Налетают чайки, плавно паря, смугло-розовые в отсветах встающего солнца, с глазами, как спелая черемуха.
Стоял буксир, привалившись к берегу, тянулись к нему от деревни провода.
Глава X
«Туру-туру, пастушок…»
Скрипит люлька, выплетенная из дранок зыбка, Васюту я укачиваю:
Одиноко, от деревень на отшибе, жмется к роще хуторок. Изба в хуторе — лицом на закаты, на луг и стога, на ольховые перелески и спелую рожь.
Нечего печалиться, Чернавушка, разве над тобой каплет? Не сосны, люлька скрипит; не журавли с болота курлыкают, не сова из хвойных потемок сердце рвет пугающими вскриками, уханьем протяжным — на беленой печи мухи жужжат… Есть у тебя крыша, чего ж тебе еще, Чернавушка?
Изба просторная. Поставил ее свекор тети Поли. Годами подряд зимовал на Новой Земле, копил деньги на избу, на хозяйство. Не пожилось, как раньше мечталось, поманила воля, студеное море: не доплотничав, уехал обратно в полярный край…
Всего дороже воля. Я понимаю.
За окнами покой, золотой вечер.