— Миша… Дорогой мой! Не забуду твоей услуги!
Аресты, облавы по уезду катятся волной.
А «грибник» с поганками в корзине? Кто его навел на балаганы, место тайной встречи и совещания подпольщиков?
Высоковский в большой чести у каманов. Нашел себя бывший землемер. На допросах, говорят, сам пытает арестованных. «Я, — в открытую хвастается, — не изменил профессии. Как наделял землей, так и продолжаю. Если большевик, сволочь красная, — получай два аршина земли, без лишней волокиты и без обмана!
Шуршит побитый инеем блеклый лист. Костер стелет в траву прозрачный парок. Тимоха научил нас раскладывать потайные бездымные теплинки. Овдокша на прощанье сунул мне узелок:
— Не встретишь ли где моих?
Гостинцы в узелке. Галета и два-три кусочка сахара.
— Не серчай, — сказал Овдокша. — Я ведь спроста.
Чего серчать? Могу встретить Пелагею с детишками.
В тюрьме, конечно, где еще больше?
Осыпаются березы.
Ситечки паучьих тенет стали как ожерелья: затаял иней на пригреве, блестят на паутинах капли.
Ольга Сергеевна проснулась, подвинулась к огоньку.
Заяц, где ты, косой? Унес ноги с поляны. Дивья ему, всех ему забот — собственную шкуру сберечь.
— Вообрази, Чернавушка, усадьба приснилась! — дрожа в своих лохмотьях, Ольга Сергеевна жалась к костру. — Белые колонны, герб на фронтоне. А пруд дымится и пахнет мятой. Сирень в цвету. Как весной благоухает сирень — восторг! Упоение!
Мои губы занемели, будто на стуже. Кому я собиралась сейчас зайца показать? Экую невидаль — хвост одуванчиком?
Пополам, на двоих у нас с Ольгой Сергеевной стежки-дорожки по закоулкам и последняя корка из нищенской сумы. Но приглядись: и в лаптях она, да не своя.
— Вы барышня, Ольга Сергеевна. Вас небось учили по-французски, на рояле играть по нотам?
— Так что из этого следует?
Глаза ее похолодели.
— Что следует дальше? И по-английски меня учили. И танцевать кадриль. А усадьба была старая, с запущенным парком, посаженным полтораста лет назад. От парка шла на весь дом тишина. «Но и над станом Дмитрия Донского стояла тишина». Ты читала Блока, Чернавушка? «Но и над станом Дмитрия Донского стояла тишина; однако заплакал воевода Боброк, припав ухом к земле: он услышал, как неутешно плачет вдовица, как мать бьется о стремя сына». Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Не понимаю, Ольга Сергеевна. Я бестолковая, вы заметили?
Она ворошит веточкой в золе.
— Усадьбу селяне сожгли, сирень вырубили. Крышка рояля досталась Прову. Я была крестной матерью, когда в нашей деревне крестили его сына-первенца. Прибита крышка рояля к хлеву вместо дверей… Мы с братом в четыре руки любили играть. За окном пруд дымился, сирень благоухала, и как чисто, звонко, счастливо сплетались наши голоса с ударами струн:
Понимаешь, Чернавушка? Пруд, сирень, парк старинный, и музыка, и стихи…
— Потому вы в лапти обулись, Ольга Сергеевна, что на рояле больше вам не играть?
Я разобралась: задвижка во всем виновата. Кабы не задвижка — с норовом, проклятая, непрестанно ее заклинивало! — выпустила бы мама Пеструху. Успела бы…
Отец пропадал в волисполкоме. Руки не доходили задвижку починить.
Волисполкомовских дел было у него поверх головы, да еще из уезда, из губернии уполномоченные: товарищ Достовалов, введи в курс…», «Товарищ Достовалов, вы обязаны…» Ну да, представители, может быть, вроде вас, Ольга Сергеевна!
Уколола я ее, напомнила о лаптях и рояле — и самой стало жалко.
Дрожит, к костру жмется.
Ну барышня и барышня. Ишь, на рояле играла.
От дороги донесся шум. Мигом был раскидан костер. Подхватив котомки, мы спрятались в кустах.
Показались из-за поворота дороги верховые. За ними — колонна, по двое в ряд.
Тянется колонна, может, во сто человек. Этап, арестованных гонят в губернию по тракту. Винтовки наперевес у солдат-конвоиров. Чавкают копыта, лязгают удила. Месят грязь сапоги и лапти. — и так всюду, — шептала Ольга Сергеевна. — В Сибири, на Украине. На Дону и Волге. Будто татарское иго вернулось на Русь! Почему же тогда спрашиваешь ты, зачем я в лаптях? Разделить свою судьбу с судьбой своего народа — это и долг, это и счастье, Чернавушка моя строптивая! Только вот лапти я ненавижу. Ненавижу лапти и люблю сирень.