И нынче, пока Викентий Викентьевич шагал вестибюлем да длинными институтскими коридорами, болезненная тяжесть как бы постепенно уходила из тела, и открыл он аудиторию уже почти совсем здоровым, собранным, или, как он любил определять такое состояние, мобилизованным. А когда вошла первая четверка абитуриентов — два парня и две девушки, да еще и вошли они парами, — Викентий Викентьевич даже улыбнулся:
— Первым я ставлю на балл выше за храбрость.
Одна девчонка — лобастенькая, с соломенными волосами — была явно деревенской: и платьишко по самые колени, и никаких тебе косметических ухищрений — глаза и губы чистые, ресницы, хоть и не больно заметные, но тоже свои, не чужие. Да и по крепкой стати, по широкой кости угадывалась рано узнавшая физический труд крестьянская дочь.
Вторая девица, напротив, выглядела этакой тонко организованной и художественно оформленной натурой: и оголенные по самые плечи руки, и едва прикрытые длинные ноги, и искусно взбитая высокая прическа — все выдавало в ней не по годам старательную заботу о своей внешности. Она и идя вот сюда, на экзамены, небось мучилась, бедная, над проблемой, во что одеться и как причесаться, хоть и хорошо знала, что здесь не столько прическа дело решает, сколько то, что имеется под прической…
Нет, и «под прической» у девчонки кое-что было: она отвечала довольно бойко, знала точные даты всех исторических событий, о которых заходил разговор, и вообще, по всему судя, была в школе аккуратной, внимательной ученицей — если и не отличницей, то «хорошисткой» уж наверняка. Вот только говорила она обо всем таким ровным бесстрастным голосом, словно бы речь шла не об истории Родины, а о чем-то стороннем и для нее далеком-далеком.
А вот лобастая, хоть и знала поменьше, и волновалась ужасно, и краснела, и бледнела, но уж зато, когда немного освоилась, разговорилась — так горячо о Батыевом нашествии на Русь, на ее родную рязанскую землю начала рассказывать, что Викентий Викентьевич заслушался.
— …И вот московский князь Иван Первый…
Девчонка уже полностью ответила на свой вопрос, Ивана Первого ей бы можно вовсе не касаться, но Викентий Викентьевич не стал ее останавливать.
— У истории куда больше в чести Иван Третий и Иван Четвертый; у Четвертого и прозвание-то вон какое: Грозный! А Иван Первый страху ни на кого не напускал — какой уж страх, если ему и прозвище-то дали совсем не княжеское, не царское — Калита. А только вдуматься, этот Иван Калита не великое ли и не самое ли трудное дело сделал — собрал вокруг Москвы Русь как бы заново, во второй раз. Та, первая, Киевская была стоптана татарской конницей. Здесь, в Москве, рождалась новая Россия. И не будь Ивана Первого, и Ивану Четвертому нечего было бы делать, и Петру Россию на дыбы тоже бы не поднять — нечего было бы подымать…
— Интересно, в каком учебнике вы это вычитали? — как можно мягче спросил Викентий Викентьевич.
Девушка все равно смутилась, щеки пошли жарким румянцем, рука, лежавшая на столе, нервно вздрогнула, и, еще более теряясь, она убрала ее на колени.
— Это я… вообще…
— Да вы не волнуйтесь, спокойнее. Это верно, в учебниках такое не пишется — ну так что за беда?! И если вас, скажем, интересует мой взгляд на место в русской истории Ивана Первого, то, представьте, он близок к тому, что вы сейчас говорили.
Похоже, девчонка то ли ушам своим не поверила, то ли посчитала слова Викентия Викентьевича недоброй шуткой, потому что смотрела на него все так же растерянно, и в глазах ее блестели слезы.
Глупая милая девчушка!.. Где-то отец с матерью тоже небось волнуются, переживают за нее и тоже, поди-ка, согласились бы сами все перетерпеть, лишь бы она поступила. Только чем они могут ей помочь?!
Викентия Викентьевича тронуло волнение девушки. Даже, может, не столь оно — кто не волнуется на экзаменах! — сколь вот эта душевная открытость, с какой девчонка сидела перед ним.
Пятерку в экзаменационном листе он вывел крупно и четко, чтобы, не дай бог, ни сама девчонка, ни кто другой не спутал ее с тройкой.
Еще запомнился Викентию Викентьевичу загорелый обветренный парень в усах и бороде, которые ему как-то очень шли. Незадолго перед ним сдавал один стильный мальчик, так про того затруднительно было и сказать, бритый он или бородатый. От висков, по краешку челюстей, шел узенький такой черный шнурок, доходил тот шнурок до подбородка, завязывался там замысловатым узелком, затем поднимался по щекам к верхней губе и уже где-то под носом смыкался. Это же надо такую забаву из своей бороды сделать! И небось был уверен мальчик, что красиво, оригинально… У парня, который сейчас сидел перед Викентием Викентьевичем, усы и борода были нетронуто-естественными и делали лицо одновременно и добрым, и мужественным.