Подумал и добавил:
«Дне приезда сообщу из Братска».
Девушка посчитала слова, дала сдачу и, подняв на Николая Сергеевича ясные, детски-наивные глаза, робко, с тревогой в голосе спросила:
— А может, это совсем и не глупость?! Может, это любовь?!
Николая Сергеевича и развеселила, и тронула младенческая непосредственность этой милой девушки, ее открытая заинтересованность в делах каких-то совсем незнакомых ей людей, и он как можно мягче ответил:
— Ну и прекрасно! Только я не знал, что любовь — скоропортящийся продукт… Вот ты полюбишь парня, и парень этот соберется жениться на тебе, а потом свадьба у вас будет, скажем, не десятого, а двадцатого — неужто за эти десять дней ты разлюбишь парня, а он тебя?
— Как же можно!
— Вот и я тоже так думаю.
Николаю Сергеевичу захотелось сказать этой девушке что-то доброе, ласковое, но он не нашелся и только спросил:
— Тебя как зовут?
— Катя.
— Хорошее имя! — еще помедлил, но в голову по-прежнему ничего не приходило. И он опять повторил только: — Хорошее имя!..
Выйдя из домика почты, Николай Сергеевич немного постоял у крыльца, словно бы собираясь с мыслями, а потом зашагал к морю.
Надо бы обрадоваться, наверное: как-никак в жизни сына большое событие. Но радости почему-то не было. Привкус какой-то демонстрации чувств, какой-то нарочитости оставила в нем телеграмма Вадима. Ну мог бы, наверное, хоть что то сказать перед отъездом: с Викой они не вчера и не месяц назад познакомились. Не сказал — дождись. Так нет, именно вот сейчас его осенило.
А может, он тут не все или не так понимает? Может, это никакая не демонстрация, а просто молодость, порыв души? Вон девчушка поняла все по-хорошему… Уж не на разных ли языках они начинают говорить?..
Море с тихим шумом набегало на песок и так же тихо откатывалось назад. И было в этом вечном, мерно повторяющемся движении что-то успокаивающее и возвышающее. Возвышающее над жизненными мелочами, над злобой дня.
Николаю Сергеевичу захотелось представить, что делает сейчас Вадим.
Может, из театра или с какого концерта идет: сейчас в Москве кубинцы выступают. А всего-то скорее — просто гуляют с Викой по ночной Москве: ведь скоро снова за учебу… Впрочем, какой театр, какая ночная Москва, — сам же себя урезонил Николай Сергеевич. — Это здесь ночь, а в Москве… в Москве еще только середина дня. День, который он прожил, Вадиму с Викой еще надо прожить. Над Москвой небось солнце еще в зените, и они сейчас не спасаются ли от него где-нибудь на даче?..
Мерно дышит невидимое в ночи море. Набегают с легким шумом волны на песок и, помедлив секунду, откатываются назад. Снова набегают и снова откатываются. И кажется, что это не волны плещут, а сама вечность бесстрастно и неумолимо отсчитывает время.
В порту, должно, на пришвартовавшемся судне, начали бить склянки. Николай Сергеевич насчитал не то десять, не то одиннадцать часов.
Да, здесь глухая ночь, а где-то солнце еще в зените. А когда там стемнеет — здесь уже взойдет солнце нового дня. Велика матушка-Россия!..
ГЛАВА II
ВМЕСТЕ С СОЛНЦЕМ
Странное какое-то ощущение испытываешь, когда летишь над морем.
Летишь над землей, и поля там, горы ли, реки или леса проходят под крылом самолета. Не быстро проходят, а над сплошной тайгой летишь, так и совсем едва заметно движение. И все же оно есть.
А вот сейчас — голубая бездна там, внизу, и самолет словно бы повис над ней. Гудят с густым, ни на секунду не ослабевающим напором моторы, и легко представить, с какой силой они тянут самолет, с какой бешеной скоростью несется он в воздушном океане, а взглянешь в иллюминатор — все на том же месте, все та же ровная безмятежная голубень простирается внизу насколько хватает глаз.
Наконец-то впереди показался темный материковый берег и стал медленно наползать на воду. А вот и сверкнули среди буро-зеленого цвета светлые змеистые полоски рек, текущих в океан, хотя сверху и не разобрать: то ли они падают в море, то ли вытекают из него.
Еще ближе берег. Теперь уже вода голубой полосой остается позади, и полоса эта становится все тоньше и тоньше. А вот и совсем пропала. Под крылом во всей своей дикой мощи и красоте разворачивались бесчисленные отроги Сихотэ-Алиня. На самых высоких вершинах хребта белел снег.
Николай Сергеевич вглядывался в проплывающие внизу лесистые горы, в узенькие ленты рек, которые как бы рассекали, разрубали на части горный кряж, и дивился тому, как высота сглаживает, сравнивает все эти большие и малые неровности земной коры. Ну-ка, очутись он в том распадке — ему бы, наверное, и видны были только вот эти замыкающие его два горных отрога, и какими бы высокими, недоступными они казались оттуда! А сейчас он должен очень внимательно вглядеться, чтобы представить себе и глубину того распадка, и неприступность горных склонов. Сверху горы казались совсем незначительными, несущественными морщинами на лике земли, морщинами, о которых можно было лишь догадываться — где по тени, где по каменной оголенности, где по разнице цвета в густой таежной растительности.