Когда самолет «Гольфстрим» приземлился в женевском аэропорту, Одри встречали домоправительница и два eё любимых терьера. Роберт Уолдерс помог ей сойти по трапу. Она бесконечно долго спускалась по этим ступенькам. Одри была ужасно бледной и шла, опираясь на руку Уолдерса. Когда же они приехали домой, первое, что она увидела в холле, был огромный букет ландышей. Цветы Живанши.
Дом был заполнен белыми цветами, которые она так любила. По утрам Одри отдыхала, затем завтракала. Если на улице было не слишком холодно, она выходила на прогулку в ту часть сада, где садовник Джован успел расчистить дорожки. «Синьора, – говорил он, – когда вы поправитесь, вы, надеюсь, поможете мне сажать цветы и ухаживать за ними?» Одри отвечала, что, конечно, поможет… но только после того, как поправится. В доме постоянно дежурили две сиделки: дневная и ночная.
Рождественские открытки Одри рассылала, как обычно. В этом году она выбрала цитату из индийского писателя и философа Рабиндраната Тагора: «Каждый ребенок – это напоминание о том, что Бог eщё не совсем утратил веру в человека».
25 декабря она спустилась на первый этаж и легла на диван, покрытый ковром из верблюжьей шерсти. Семья собралась вокруг. По рассказам Шона, она была в хорошем настроении и получала истинное наслаждение от общения с близкими. В конце дня, перед тем как подняться наверх в спальню, Одри обвела взглядом всех и сказала: «Это было самое счастливое Рождество в моей жизни».
Особая посленовогодняя тишина опустилась на особняк и на весь поселок. Новости из внешнего мира доносились, словно далекое-далекое эхо. Одри сообщили, что американская гильдия киноактеров присудила ей премию за заслуги в области кино. От eё имени премию получила Джулия Роберте, звезда из фильма «Красотка». Это голливудская, более жесткая сказка, чем та, которая сделала звездой Одри. Ей также присудили премию имени Джин Хершолт за eё деятельность в рамках ЮНИСЕФ. Наверное, Одри улыбнулась, вспомнив, как Джин Хершолт сорок лет назад вручала ей «Оскара» в номинации «Лучшая актриса» за роль в «Римских каникулах».
К середине января Одри совсем ослабла. Прогулки по саду стали ей не по силам. Она лежала то в постели, то на диване в длинной гостиной, приняв успокоительные и обезболивающие, но никогда не доводила себя с помощью лекарств до бесчувственности. Она узнала, что мать Тереза в Калькутте объявила о двадцатичетырехчасовом молитвенном бдении за «ее добрую сестру во Христе Одри Хепберн».
По словам одной из eё подруг, в эти последние часы она думала о том, чтобы выйти замуж за Роберта Уолдерса. Повернувшись к нему, она сказала: «Нет, Робби, в этом нет необходимости… ты мне ближе, чем какой угодно муж». Она не теряла присутствия духа, подтверждая слова, которые она сказала лондонскому журналисту Дэвиду Левину «Если бы я однажды узнала, что мне осталось жить всего один день, я бы припомнила в моем прошлом все самое хорошее, что посчастливилось пережить. Не печали, огорчения, выкидыши, не уход моего отца из дома, но радость всего остального. И этого было бы достаточно».
Вечером 20 января 1993 года Одри потеряла сознание: наступила агония. Смерть не заставила себя ждать. Ночью в окнах сельских домиков зажигались свечи. В маленькой протестантской церкви ударил колокол, разнося печальную весть по округе. Ранним утром пришли соседи и положили цветы на ступеньки «La Paisible».
Мир услышал о eё смерти по радио и в телепрограммах. Газеты опубликовали заранее подготовленные некрологи. Почтовое отделение в Толошеназе было завалено телеграммами, посланиями с соболезнованиями, присланными по факсам и телексам. Больше других, конечно, этой вестью была потрясена Криста Рот, сотрудница ЮНИСЕФ. Обе женщины выросли в годы войны, в тяжелейших условиях, среди страданий и лишений. «Она была для меня почти что сестра, – вспоминает Криста Рот. – Я постоянно твердила себе: „Я ведь знаю, какой сильной волей она обладает… Она обязательно справится с болезнью“. Мне позвонили с „Би-Би-Си“ и попросили заранее записать для них некролог Никогда и ни при каких обстоятельствах я не смогла бы сделать этого, ведь всегда остается надежда. Я советовалась с Одри по любому вопросу, каким бы личным он ни был. У нeё был редкий дар – умение слушать, давать совет, безошибочно подсказанный интуицией. И вот именно таких людей нам постоянно не хватает, и об их утрате мы больше всего сожалеем».
ЮНИСЕФ завалили телеграммами, письмами от знаменитых и совсем безвестных людей. Этих посланий было так много, что они даже не умещались в комнате Кристы Рот, и их пришлось держать в коридоре в пластиковых мешках. Понадобилось несколько месяцев, чтобы все это прочитать. Шон Феррер почти всю почту лично просмотрел и послал ответы. Вскоре появились и люди с телевидения, попросившие показать им "тот кабинет, в котором работала Одри во время своего сотрудничества с ЮНИСЕФ. На что Криста Рот ответила им с улыбкой: «Кабинет?.. У Одри никогда не было никакого кабинета. Я всегда просто приезжала к ней, и она ехала туда, где была нужна».
Дорис Бриннер, ближайшая соседка Одри и подруга по Швейцарии, рассказывала: «Мы заключили пакт, Одри и я, что уйдем из этой жизни вместе. И вот она умерла, а я осталась, и я чувствую себя бесконечно одинокой и брошенной».
ЭПИЛОГ
Дань уважения и памяти Одри начали один за другим отдавать ей те люди, которые были eё друзьями или просто знаменитыми современниками. Элизабет Тейлор сказала, что «у господа Бога теперь появился eщё один прекрасный ангел… который знает, чем ему заняться на небесах». Софи Лорен выразилась так: «Она обогатила жизни миллионов людей». «Я обожал ее, – признался Шон Коннери, вспоминая их довольно запоздалую встречу в „Робине и Мариан“, – так же, как и все вокруг нее». Экс-президент Рейган охарактеризовал eё как «великую актрису, которой нам всем будет так сильно не хватать». Роджер Мур, eё близкий сосед по Швейцарии и коллега по работе в ЮНИСЕФ, подчеркнуто чурался языка публицистов (и президентов). Ему в слова об Одри удалось вложить заслуженный очень многими упрек: «Она принадлежала к редкому сорту людей в Голливуде – звезда, которая прежде всего и при этом совершенно искренно думала о других, а потом уже о себе».
Некрологи заполняли колонки газет. Марта Шеррилл из «Интернейшнл Геральд Трибьюн» писала: «(В ней) было особое очарование и изящество без всякой искусственности. В каждой роли… она преодолевала мрак и серость повседневности своим редким сочетанием хрупкости, легкой раскованности и старой европейской мудрости». Говоря о eё работе в ЮНИСЕФ, Шеридан Морли писал: «… В. то время, как все другие реальные принцессы в подобных случаях выглядят актрисами, играющими чужую роль, Хепберн, единственная актриса среди них, делала это совершенно естественно без какой-либо наигранности и театральности». Грегори Пек сказал: «Нет никаких сомнений – принцесса всё-таки стала королевой – и не только на экране».
Одри унесла с собой в могилу многие тайны жизни. В частности те, которые связаны с eё родителями. А скрытые мотивы, которые до конца дней влекли eё к делам благотворительности и милосердия, наводят на мысль о каком-то чувстве отчаяния, а не только преданности высокой цели. Ныне многие считают, что Одри слишком много работала, и из-за «перегрузки сочувствием» организм ослаб и поддался смертельной болезни. Все это пока недостаточно исследовано.
Одри умерла в среду. Обряд отпевания состоялся в воскресенье в маленькой евангелической церквушке. Службу вел протестантский проповедник из Толошеназа пастор Андре Монье. Прибыл и пастор Морис Айндиге, восьмидесятилетний старик, который благословил брак Одри и Мела Феррера в 1954 году. Он крестил Шона. В церкви могло уместиться не более сотни человек. Родственники покойной боялись, что народу будет слишком много. Оказалось, их опасения были напрасны, уважение, которое окружающие проявляли к Одри при жизни, сохранилось и после eё смерти. Оно было заметно – в том идеальном порядке, который без особого труда удавалось поддерживать в толпах, заполнявших улицы и хранивших скорбное молчание, время от времени прерываемое сдавленными рыданиями. Даже десятки проворных ребят с телекамерами на плече и в сопровождении их верных коллег с микрофоном в руке демонстрировали не характерную для них сдержанность.