Морфема «польдер» — старинный термин. Он обозначает особый фрагмент ландшафта: земли, которые человек для своего обитания и хозяйствования отвоевал у водной стихии. Отвоевал путем постройки дамб или иных гидротехнических сооружений и ценой огромных усилий. (Значительная часть территории Нидерландов, как мы помним, бывшая акватория океана.) Польдер, с одной стороны, создание человеческого гения, но с другой и в итоге — это всё такая же, хотя и по-новому, неотъемлемая часть ландшафта.
Практика создания польдеров существует сотни лет и неизменно требует консолидации общества, поиска консенсуса между всеми его частями, между разными этнокультурными и тем более социальными группами. Море одновременно справедливо, коварно и жестоко. И, самоопределяясь по Налимову, наступая на сушу, чтобы отвоевать у людей обратно свое, оно вечно учит людей согласию, обучает поиску компромиссных и максимально плавных решений. Мир между людьми поддерживается за счет того, что идет постоянная война с морем.
Однако, как известно, война — это прежде всего коммуникация, примитивный способ общения. Значит, воинственно коммуницируя с людьми, море, то есть ландшафт, тем самым шлет им постоянный месседж: «Миритесь!»
Значит, польдермодель — это запись послания, полученного нами от ландшафта, но уже без указания, как бы за ненадобностью, его источника?
«Одушевленный ландшафт» в прямом смысле — это, конечно же, флора. Здесь можно бы говорить о способности флоры формировать ландшафт (а особенно — пейзаж, то есть наше художественное видение ландшафта), но на этом поприще у нее слишком много конкурентов: вулканизм, тектоника, гидро- и ветровая эрозия; наконец, в последние тысячелетия — человек. Гораздо важнее тот факт, что растительность является самой изменчивой и, судя по ее адаптивности, наиболее рефлектирующей частью любого ландшафта. Другими словами, растения — это душа ландшафта. Близкий по смыслу тезис в вопросительном наклонении — «Обладают ли растения сознанием?» — является предметом давнего научного спора. Еще Дарвин в своей работе 1880 года «Сила движения в растениях» [Darwin 1880] высказывал предположение, что кончики корней растений по своим функциям аналогичны мозгу низших животных. Кульминацией в полуторастолетней дискуссии, пожалуй, стала заостренно-полемическая книга Питера Томпкинса и Кристофера Берда «Тайная жизнь растений» [Tompkins 1973]. В книге, в частности, обсуждались опыты криминалиста ЦРУ Клива Бакстера с полиграфом, приведшие его к созданию «теории первичной перцепции» о способности растений к болевому и экстрасенсорному восприятию, и критиковался консерватизм ботаников, отринувших эту теорию и вообще упорно игнорирующих духовную сторону жизни флоры.
Детектор лжи, примененный цэрэушником к растительным организмам, — сюжет, уже сам по себе заставляющий задуматься…
В конечном счете исследования в этих направлениях привели к созданию новой естественно-научной дисциплины — нейробиологии растений [Brenner 2006], утверждающей, что растения все же являются автономными, чувствующими существами, способными к сложному адаптивному поведению. Австралийский профессор эволюционной экологии Моника Гальяно [Gagliano 2017] на примере мимозы стыдливой и посевного гороха доказала, что растения способны к обучению (физиологический механизм которого, однако, пока неизвестен).
В течение последних десятилетий был моден спор о влиянии музыки различных жанров, особенно классической, на рост деревьев и овощей. Хотя труды моих прагматичных знакомых на приусадебных участках триумфально таковое влияние подтвердили, большинство ученых, основываясь на собственных опытах, его упорно отрицают. Впрочем, та же Гальяно недавно подтвердила наличие у растений по меньшей мере слуха: журчание воды и жужжание насекомых некоторые представители флоры однозначно слышат. При звуках чавканья жрущих гусениц, например, кресс-салат вырабатывает в себе больше токсинов, нежели при звуках вибрации ветра [Zaraska 2017].
Такова реальность, какой бы фантастической она ни выглядела, — и как бы ни взрывала изнутри набор стереотипов о ботанике. (Помимо «науки о чем-то живом, но косном, лишенном собственного смысла», подразумевается и международное понятие «растительный образ жизни», и эвфемизм «овощ», которым почему-то повсеместно называют людей в состоянии паралича, и характеристика «ботаник» в отношении персон, недостаточно приспособленных к практическим сторонам жизни.) Что касается влияния на растения музыки, то независимо от реалистичности этого «сельскохозяйственного» концепта (и при всей его внешней анекдотичности) он сам по себе знаменует собой некий существенный этап развития представлений человека о мире и о себе, с каковым этапом тесно связано понятие о фитософии.