Недавно я общался со своим старым другом, поэтом и переводчиком Виктором Райкиным, который лет тридцать уже живет в Нью-Йорке. Активный путешественник по тропическим странам, он изучает на себе психологические и иные эффекты от употребления внутрь различных экзотических растений. Виктор объяснил мне, что в Амазонии так называемые курандерос (исп. букв. «знахари») являются не просто лекарями, но некими проводниками, Вергилиями в мир айяуаски. Айяуаска (кечуа ayawaska «лиана духов», «лиана мертвых»), как известно, название растения и напитка из него, часто с добавлением других растений, концентрирующего в себе их психоактивные свойства. Эти растения вырабатывают энтеогены (от др. — греч. ἔνθεος «вдохновленный божеством, находящийся в экстазе»), вещества, вводящие человека — или помогающие входить — в измененные состояния сознания. То есть, говоря языком теории путешествий, помогающие путешествовать в негеографических, неландшафтных пространствах. «Лиана мертвых способна связывать живого с мертвыми. И действительно, я разговаривал с мамой, умершей, когда мне было девять», — сказал Виктор.
Но если существует профессия курандеро, лоцмана по психоделическим морям, — значит, в морях этих возможны устойчивые маршруты и даже, условно говоря, карты, где могут быть как-то отмечены соответствующие глубины, мели, узости, побережья, континенты, острова?..
Сам я никогда, к огромному сожалению, не испытывал на себе действия никаких энтеогенов, кроме самых банальных для европейской культуры. Пара случайных затяжек конопляного дыма в артистических компаниях не в счет, равно как и советская сигарета без фильтра, также суг убо ради познания тайно выку ренна я однаж ды в пятом классе школы. То и другое я оценил как «биохимически отчетливо не мое». Алкоголь и кофе же, в разумных дозах, стали спутниками на всю жизнь. Первый также с пятого класса — родители угощали нас с сестричкой домашней наливкой за праздничным столом, сейчас же я, в качестве допинга при рабочих перегрузках и, наоборот, седатива при стрессе, предпочитаю рюмку коньяка; с кофе я познакомился в старших классах. Собственно, мои исследования были слишком далеки от проблем психоделии, и я был среднестатистическим потребителем этих продуктов мировой флоры.
Характерно, что в ходе одной только финальной недели работы над данной статьей понадобилось более половины стандартной упаковки молотого кофе. Что говорить, ароматная горячая чашечка и в данный момент стоит на моем письменном столе, а кофеин, или что-то еще, привольно странствует по сосудам моего головного мозга. Есть в этом какой-то странный привкус рекурсии. Или инверсии. Словно, следя за развитием собственной мысли об энтеогене, я одновременно сам нахожусь под его наблюдением.
Мое внимание как дилетанта машинально фокусируется на отчего-то очень важном для самых разных культур элементе табуизации психоделических практик. Почему знания, получаемые в этих практиках, как правило, остаются в узком кругу? Почему широким массам не суждено познакомиться с картами некоторых негеографических пространств? У меня на этот вопрос нет целостного и убедительного ответа.
(Конечно, эзотеричность, оккультность, закрытость от большинства — все это функция времени. То, что эзотерично сегодня, может стать экзотерическим завтра. Помню, как в 1990-е годы, в эпоху срывания всяческих масок и покровов тайн, выходили книги под непреднамеренно потешными названиями, типа «Популярная эзотерика» или «Оккультизм для всех».)
В результате каких-то историко-политических пертурбаций или неведомой мне социально-экономической (?) борьбы многие энтеогены становились и оставались запретными долго или всегда — на Западе, у нас, где угодно. Результат бывает порой сакраментальным. После тысячелетнего запрета и забвения хаомы (сомы) от представления человека об этом мощном энтеогене осталось только название: считается, что никто уже и не помнит, какой именно представитель флоры был его источником.
А например, лофофора Уильямса, ныне запрещенная к разведению и употреблению в США (полностью) и частично в России (не более двух экземпляров на один вигвам), в СССР не была запрещена. И поэт Мирослав Немиров вспоминал, как некий его коллега, будучи в гостях и узнав, что у хозяев среди домашних растений есть лофофора, немедленно этот кактус съел. О действии мескалина на его товарища мемуарист, правда, умалчивает. Впрочем, герой этой истории и в обычной жизни отличался необычайной раскованностью поведения и свободой мышления, словно был всегда под «Лапофорией Вильямс».