Глава 2
Вольные птицы
Громогласные песни Василька, свирепствовавшего внизу посреди двора, доносились до самой крыши. Они, несомненно, доносились и до самих двушников (так мы иногда называли наших соперников из второго подъезда), но всерьез разозлиться и излупасить мелкую шестилетку они не могли. Это нанесло бы убийственный ущерб их репутации. У Василька был непревзойденный поэтический дар, и все мы надеялись, что он прославится на всю страну, как только подрастет до таких размеров, чтобы его было видно на сцене.
Вообще-то это именно его стоило назвать каким-нибудь элегантно-экзотическим именем, но на третьем ребенке родители-извращенцы уже вразумились. Старшему сыну досталось бремя имени Макарон. Почему-то тете Свете, когда она услышала в каком-то французском фильме название маленьких пирожков в пастельных тонах и прослезилась от умиления и грез о том, что ее маленького пирожка, пекущегося на тот момент в животе, можно было бы назвать точно так же, не пришла в голову вполне очевидная ассоциация с продолговатыми изделиями из теста. Дяде Сереже эта ассоциация в голову пришла, но так как тетя Света уже успела целый день протвердить пирожку в животе, что звать его будут именно так и никак иначе, дело было необратимо. Так Макарон стал Макароном и был вынужден терпеть издевательства с самого первого обеда в первой группе садика, на который к столу подали спагетти.
К сожалению, к тому моменту у тети Светы уже успел родиться второй пирожок, в этот раз женского пола, и счастливая розовощекая мамочка на удивление бодро крикнула акушерке, что ребенка будут звать Габриэлой, стоило бедному, слепому младенцу выкарабкаться на свет и жалобно запищать. Оказывается, так звали какую-то длинноногую и густогривую красавицу из неведомой тете Свете доселе страны, которая особенно красиво прошастала по длинной сверкающей дорожке в купальнике, за это получила переливающуюся коронку и тем самым прославилась на весь свет. Как на зло, подросшая Габриэла до колик ненавидела заколочки, платьица и подиумы и, недолго думая, переименовала себя в Гаврюшку, и сложно было не согласиться с тем, что для потенциальной королевы красоты менее подходящего имени было не придумать.
Этот печальный опыт приземлил порывы тети Светы, и младшему сыну уже повезло значительно больше, чем настрадавшимся брату и сестре. В тот день, когда Василек, весь сморщенный, фиолетовый и кровавый увидел свет, уставшая тетя Света вяло ткнула в святцы и взяла первое попавшееся приемлемое имя. Дяде Сереже было уже давно все равно. Так, потрясенный процессом родов и небывалыми ощущениями трепетный комочек назвали Василием.
Каков я, дослушать не получилось, хотя очень хотелось. Кто устает слушать дифирамбы в честь своей малости? Но тут окно на втором этаже второго подъезда с дребезгом распахнула энергичная ручка тети Юли, мамы того самого Борьки Захаркина. Так как отец его был вполне размеренным и обычно ужасно уставшим мужчиной, догадаться, от кого сыну-заразе достался резвый нрав, было нетрудно.
– Сколько можно орать, мать твою?! – заорала тетя Юля раз в двадцать громче Василька, и даже с крыши я усмотрел размазанную красную помаду на ее щеке. Видно, от приступа перелившейся за края терпимости злости рука задрожала и съехала. Бабинец никогда не скупился на смачные выражения даже при детях и даже в их адрес. Василек окаменел, а до меня долетела ядовитая прохлада, сводящая грудь.
На противоположной стороне двора чуть не вылетело из рамы другое окно, и появилась в нем уже тетя Света с выпученными глазами. Их она докрасила в спокойствии.
– Ты чё, мать, охе…
Я заткнул уши. Единственное хорошее в этой дружеской перепалке было то, что, скорее всего, следующий бабинец отменят или же он пройдет в неполном составе. Чем их меньше, тем лучше, считал я, хотя поводов для обгладывания костей становилось, конечно, значительно больше. Внизу Василек принял верное решение и тихонько сматывался к лестничной площадке нашего подъезда, пока подружки продолжали общаться, брызжа слюной и упиваясь праведным гневом.