Мировая знаменитость, дирижер Реджинальдо Ривера тоже звонил дважды, один раз из Рио-де-Жанейро и один раз из своего личного самолета.
— Мы высоко над облаками, моя прекрасная канадка, — можно было подумать, что он звонит с Марса, — под нами пролив Ла-Манш. Вспоминаете ли вы иногда меня? У меня для вас сюрприз. Он уже на пути в Париж. Через пару дней прибудет. Гуд бай, май лав! Вы еще обо мне услышите!
Сюрприз состоял из пяти килограммов дорогого брюссельского шоколада, и не успела я убрать его в холодильник, как Реджинальдо позвонил из Южной Франции. Здесь, правда, жутко жарко, дом полон гостей, но найдется местечко и для меня. Нет ли у меня желания приехать? Он пробудет тут две недели, а затем отправится дальше мотаться по свету.
Я отказываюсь, и после долгих препирательств он принял отказ. Дом полон гостей? Знаем мы это. Опять встреча с розовыми серьгами? Спасибо! Без этого я проживу.
Зато у меня было забавное приключение в нашем посольстве. Я туда пошла, чтобы расспросить о канадской писательской колонии в Париже. Меня тут же пригласили на чтения (в наш аристократический институт культуры на площади Инвалидов), не принесшие, однако, нужных знакомств. Очевидно, преуспевающие авторы не ходят на приемы в собственное посольство, а те, которые ходят (в надежде на финансовую поддержку), неинтересны мне. С этими не построишь издательство.
Эх, мне бы какую-нибудь книгу Новой романтики! К примеру, издать книгу Нелли, вот был бы феноменальный успех! Одна большая удача — и я уже в обойме. Тогда не надо гоняться за новыми рукописями, авторы сами придут ко мне. Они ломиться ко мне будут. И тогда мое будущее обеспечено. Ах да, я ведь хотела рассказать о приключении в посольстве.
Дело было так: только я вхожу в холл, как меня подзывает к себе швейцар.
— Ну, наконец-то, вы пришли! — радостно ухмыльнулся он, хотя я его видела в первый раз. — Вы уже знаете? Вам пришло письмо!
— Какое письмо? — удивленно спросила я. Он покровительственно засмеялся.
— Ну как же, письмо для вас, мадемуазель!
— Для меня? — Это, наверное, ошибка. — Мне кто-то прислал письмо в посольство? Кто же, интересно?
— Понятия не имею. — Швейцар с таинственным видом порылся в каком-то ящике. — Может, месье Пикассо? — Он протянул мне большой белый конверт. — Ведь это вы, не правда ли? Я вас сразу узнал.
Письмо было адресовано «Солнечной королеве». Под этой строкой красовался мой портрет, который Фэдди, он же Фабрис, начал писать с меня в то прекрасное июльское воскресенье на Монмартре.
Только меньше. И уже законченный. С золотом между рыжих локонов, подобно солнечным лучам (или огненным языкам) обрамляющим голову. Прелестная картина. И самое главное: потрясающее сходство. Высокие скулы, большие карие глаза, рот сердечком, это вне всякого сомнения я.
Кто бы мог ожидать этого от Фабриса?
В кафе за углом, одном из немногих, открытых в августе, я потом прочитала его послание (за стаканом свежевыжатого апельсинового сока).
«Дорогая Офелия! Я не знаю ни адреса твоего, ни фамилии, ни телефона. Твой портрет готов! Позвони мне. Я обожаю тебя! Фабрис». Датировано 25 июля.
По правде говоря, это мне нравится. В постели мужик отвратителен, но зато в оригинальности ему не откажешь. И в таланте! Я восхищенно рассматриваю свое изображение. Если оригинал так же хорош, как эта маленькая копия, тогда Фэдди из Дублина удался шедевр. Надо срочно позвонить ему. Картина должна поехать со мной в Канаду. Я помещу ее в красивую раму, как знать, может, она еще станет эмблемой моего издательства? Будет роскошно смотреться, солнечная королева на корешках моих книг. Любопытно, сколько он потребует за нее денег.
Поначалу Фабрис не требует ничего. Он надеется заполучить меня в постель. Я категорически отказываюсь, и когда он видит, что ничего не помогает, тут же становится очень деловым.
— Двадцать тысяч франков, — отрезает он.
— Это слишком много. Она стоит десять, не больше.
— Не больше? Ошибаешься! В Риме я продавал по тридцать тысяч, и меньшего формата!
— Картина даже не подписана.
— За двадцать я подпишу.
— Двадцать слишком много!
Мы торгуемся целый час, на площади Тертр, попивая клубничное молоко и красное вино. Наконец, сходимся на пятнадцати тысячах франков, которые я приношу ему наличными. Сейчас портрет (конечно, подписанный, так он более ценен) стоит в моей спальне. Я прислонила его к стене, чтобы можно было разглядывать с кровати. Каждый раз, когда мой взгляд падает на него, сердце наполняется радостью. Он такой красивый! Настоящий шедевр! Вселяет в меня уверенность и силу!
«Только не бойся, — говорит мне улыбка на алых губах, — справимся и с этим. Во всех наших начинаниях нам сопутствует успех!»
Вот что я могу рассказать о Нури, Ривере и Фабрисе. Мои мужчины помнят обо мне, этого нельзя отрицать. Проспер Дэвис тоже звонил два раза, из Нью-Йорка и из Вашингтона. Говорит, что и письмо мне отправил. Это я ценю. Американцы не любят писать. Слишком утомительно и слишком долго. Джазовые музыканты (неважно, белые или черные) не пишут вообще никогда! Это письмо я сохраню, оно станет раритетом.
Честно говоря, по Просперу я очень грущу. Его поцелуи, ласковые манеры, глухой медлительный голос, красивое лицо, крупная фигура — первые дни мне казалось, что я не выдержу. Он говорил такие интересные вещи. Как-то мы говорили о мужчинах и женщинах и о том, что до сих пор нет равноправия.
— Вот что я вспомнил, — сказал Проспер, — тебе понравится. Слушай: «Мир — это красивая птица. Два ее крыла — мужчина и женщина. Если будет повреждено хотя бы одно крыло, птица не сможет больше летать». Правда, красиво? Только это не я придумал. Один индус мне рассказал.
И вот что еще произошло. Неделю, которую мы провели вместе, я жила воздухом и любовью. Никогда не думала о еде, продолжала стремительно худеть, и в среду утром (когда я провожала его в аэропорт) я впервые весила пятьдесят пять килограммов. Казалось, цель была достигнута. Но стоило мне оказаться опять дома и одной, начался голод. Я лихорадочно начала есть все подряд: шоколад с орехами, каштановое пюре, круассаны с миндалем. Впервые в жизни пила чай и какао с сахаром. Но это было только начало.