— Хуторские, знать?.. — спрашивает Макрида.
Она никого не ждет, но волнуется не менее, чем те, кому ждать есть кого. И, запыхавшись от бега, громко дыша, торопливо задает вопрос:
— А наши где?
— Скуриху, говорят, проехали.
Толпа стоит некоторое время, вслушивается в удаляющуюся песню, смотрит вдоль улицы, перекидывается словами…
— Гаврилка-то Юлюхин… офицером идет… — Да ну?
— Офицером…
Макрида всплескивает руками и восторженно восклицает:
— Какая беда-то!
Она давно слышала, знает, что Гаврил Юлюхин офицер, но все-таки изумляется такой невероятной близости того, что раньше, за отдаленностью, казалось смутным и малодостоверным.
Бабы долго обсуждают, как будет встречать молодого офицера старик Макар, мать Филипповна, тесть с тещей, жена Варвара, грехи которой тут же были вспомянуты с ядовитой точностью, словно все эти подруги, соседки и приятельницы по следам ходили за ней в поздние вечера весенние, под кустами сидели на лугу, когда она стерегла овец, из-за плетней подглядывали, как ходила она к бабке Ильинишне.
Когда иссякает разговор, минуты ожидания кажутся долгими и томительными. Толпа редеет. Сперва убегают ребятишки к паровой мельнице, откуда видно всю дорогу до Скурихи. Потом уходят бабы — кто домой, а кто дальше, вслед за ребятишками, чтобы пораньше увидеть служивых.
За Макридой дело стояло. И нет охоты возвращаться назад, как бы не упустить служивых, — да работа-то не поденная, а гуртовая, самой убыток, — надо идти… Пошла, но все оглядывалась назад. И даже когда взяла круглый комок сырой глины с навозом и взобралась с ним на лестницу, то прежде чем ляпнуть им в стену, прислушалась, не слыхать ли выстрелов или песен. Не слыхать. Видно, далеко еще… Вздохнула.
— Господи… Гаврилка офицером! — с изумлением проговорила она и, ляпнув глиной в стену, начала ладонями штукатурить ее.
Потом спустилась за другим комом, но только что поднялась на верхние ступеньки, как ахнула и, уронив глину, стремглав бросилась вниз: на перекрестке, не на том, на который только что бегала она к церковной караулке, — за углом просвирниного дома его и не видать было, — а на другом, по продольной улице, у краснорядцевой лавки, было необыкновенное движение… Бежали бабы, ребятишки. Пестрая толпа сгрудилась около всадника на серой лошади. За ним виднелись еще всадники. На одной лошади сидело верхом двое казаков. Пели песни…
Макрида бежала, на бегу вытирая запачканные руки о занавеску. Приземистый казак в травяного цвета тужурке с офицерскими погонами, курносый, с гладким, круглым лицом и с усами, похожими на подрезанные пучки травы кипеца, торжественно, по три раза — прямо, справа и слева, целовался с бабами.
— Господи!.. да офицерик! да молоденький!.. — всплеснула руками Макрида, когда он остановился перед ней.
Пьяным, осовелым взглядом он с минуту смотрел на нее, ширококостную, рябую, до бровей забрызганную шоколадными пятнами. Не узнал, но, делая вид, что узнал, лихим голосом воскликнул:
— Здравия желаю, тетенька!
Макрида утерлась рукавом и, проговорив виноватым голосом: «Господи, да я мазанная до смерти!» — троекратно, крест-накрест, облобызалась с ним.
— Ну, мы и не такой грязи видали! — сказал служивый.
— С прибытием вас в родительские дома, Гаврил Макарыч! — галантно кланяясь, поздравила Макрида. — Все ли живенькие-здоровенькие?..
— Очень приятно вас видеть, милая тетенька! — отвечал на это подхорунжий Юлюхин, глядя на нее без улыбки, пьяным, остановившимся взглядом. — Покорнейше просим… покорнейше благодарим…
Семен, с старой фуражкой под мышкой — на голове у него была новая, подарок служивого, обвязанная сверху платком, чтобы не запылилась, — слез с лошади и за руку вытащил из толпы ребятишек Мотьку.
— Братец! вот угадаешь? — сын… Мотька… — подталкивая его к служивому, говорил нетвердым голосом Семен, тоже пьяный. — Ну, утрись да поцелуй батяшку, чего боишься? — подбодрял он упиравшегося Мотьку. — Это батяшка… твой родной, целуй его…
Мотька был в новой, гремящей белой рубахе, выпущенной сверх штанишек с лампасами, в новых шерстяных чулках и чириках. Он глядел на того казака, которого называли его батяшкой, удивленным, чужим взглядом и, слегка упираясь, подвигался к нему короткими шажками, подталкиваемый сзади доброжелательной рукой дяди Семена.
С медлительным удивлением глядел на него и отец, покачиваясь вперед на нетвердых ногах. Потом осторожно, точно опасаясь, как бы не упасть, нагнулся вперед и три раза, крест-накрест, беззвучно поцеловал его. И ни на одно мгновение не изменилось стеклянное выражение пьяного, осоловевшего взгляда. Он поискал отяжелевшей, плохо повиновавшейся рукой кармана и долго не мог попасть в него. Вытащил две карамельки и медленно сунул их в руку Мотьке. Мотька сейчас же принялся сдирать с конфетки бумажку и, весь сосредоточившись вниманием на этой сладкой штуке, больше уже и не взглянул на отца.