Служивый, откинувшись слегка назад, подняв брови, глубокомысленно оглядел ломоть. Потом сказал — с тою изысканно-кудрявой манерой говорить, какая обыкновенно бывает у хорошо полированных людей:
— Действительно, что не приходилось. Хотя разные, можно сказать, кушанья едал в офицерском собрании… Иную и на конец языка не успеешь положить, — растаяла, как тоненькая лединка.
— Ну, тут уж таких кушаньев не придется, — с огорчением заметил тесть его, Ларион Афанасьевич, почитывавший иногда «ведомости» и страдавший в душе от окружающей необразованности.
— Тут кушанье простое, — виноватым голосом сказал пьяный Семен, зачерпнув деревянной ложкой лапши, — ушников наших… Офицерский леденец — что! Им сроду не наешься! А вот наших ушничков побольше — это так! Наелся, чтобы блоху на пузе раздавить можно было, — вот это по-нашему!..
— Варвара Ларионовна! — спохватился вдруг подхорунжий Юлюхин и упрекающим взглядом поглядел на жену. — Почему же нет, что называется, вилок?
— На что их! — пренебрежительно воскликнул Семен. — Мы и так обойдемся…
— Почему же так, когда они есть? У меня в сундуке дюжина ножей и дюжина вилок лежит… литой стали!..
— Еще растаскают тут у нас… Вилка дело нежное… Да у нас с вилки и не умеют… После, после, Варвара! Ты играй песни! Муж пришел, — должна плясать…
— Да, тебя с радостью, Варька! — сказал дед Данил. — Супруг пришел…
Варвара застыдилась, потупилась, закрылась концом платка, засмеялась. Раскрасневшаяся и взволнованная, она была очень красива, казалась радостно оживленной, счастливой. И когда глаза ее встречались иногда с веселым, смышленым взглядом подвыпившего Карпа Тиуна, она скользила по его лицу без смущения спокойным, равнодушным взглядом, как будто ничего не было в прошлом между ними, — умерло навсегда это мимолетное, короткое и милое, умерло и никогда больше не воскреснет.
— И горькая эта планида бабья! — пьяным голосом воскликнул Семен. — Муж уйдет на службу — первое время боится бабочка одна на баз выйтить… А потом, только понавыкнет, извольте радоваться: муж пришел…
— Ну, ты уж там не мели языком! — сердито отозвалась Филипповна, сидевшая на лавке, с новой шалью на плечах. — Бабы у нас жили правильно… завсегда заслуживают отдать благодарность…
— Мамушка! Я же политического ничего и не сказал…
— Ну и молчи!..
— А ежели я желаю поговорить? — расслабшим голосом закричал Семен. — Я вот как скажу, а ты, мамушка, не обижайся, а вы, господа председящие, слухайте, правильно, ан нет?..
Он опустил голову, покрутил ею и рассмеялся.
— Пришел я, стало быть, со службы… Ну, первым долгом: жена, отвечай! Какого рода поведения была? На точном ли основании сдержала себя?.. А она мне: «Сема! Да ты уж не спрашивай: в скотине и то кровь ходит, а я — чел<ове>к… И в Писании, говорит, сказано: «не присиливай себя»… В Писании… Она у меня письменная, — с грустью вставил он. — «Побей, — говорит, — сколько надо, взыщи, да давай мириться…»
Смех рассыпался и потерялся в дробном гомоне пестрых голосов. Старый Данил гулким голосом сказал:
— Службы нынче короткие стали… Вот мы, бывало, служили так служили…
— Было время бабам разгуляться? — шутливо спросил огненно-красный Савелий Терентьич, сосед Юлюхиных.
— И сколько душе угодно… У меня покойница моя была на вид вовсе лядащенькая, — я перед ней был молодец молодцом: вахмистр, из себя черноусый, тело белое, настроение развязное. А она — плюнуть не на что, вся с наперсток… А тоже… приобрела ведь мне одного… служивского…
— Играйте песни, ребята! Не молчите! — кричал Макар, разнося поднос с рюмками. — Бабы, а вы чего сидите? Плясать!.. Сват Ларивон! «Не ясмен сокол»…
Песня, не очень стройная, разноголосая, влилась в бурлящий гомон пьяных голосов, покрыла его, ударилась в стены, в потолок, через открытые окошки вылилась на улицу и на время одна царила в спертом воздухе, звеня, жужжа, крутясь и колыхаясь, в пахучей тесноте объединяя и сливая голоса молодые и старые, мужские и женские в одну симфонию, небогатую, однообразную, но будившую в сердце отзвуки смутных воспоминаний о неведомой старой были, славной, гордой, обвеянной грустью протяжного мотива.
Пел старый Данил Панфилыч стариковским сиплым басом, весь, всем существом своим пел, улыбаясь широчайшей улыбкой — так что и глаз не видно было в собравшихся морщинах, — крутил головой, вертел в воздухе растопыренными корявыми пальцами, наклонялся к соседям с таким выражением, словно рассказывал им нечто чрезвычайно важное, тайное, вложенное в звуки старой песни и в наивные ее слова…