Выбрать главу

Смущали душу эти мысли, и хмуро перемалчивал Семен, когда старик твердил: «офицер, офицер»… Марья по ночам дудила в ухо:

— Обидит нас офицер… Ни с чем пустит… Мы детей его выкормили, а он и спасибо нам не скажет, — вот попомни мое слово…

«Что ж, пожалуй, и верно», — думал Семен и молчал.

Был он казак медлительный и серьезный, в противоположность круглой, звонкоголосой, черноглазой своей Марье. Не любил показывать, что действует по бабьей указке, — своим умом жил. Но баба была хитрей и умела дать этому уму то направление, какое находила нужным.

— «Учить, — говорит, — Мотьку отдадим, — старик вчера. — Офицерскому сыну, — говорит, — бесчестно хвосты быкам крутить. Пустим по ученой части…»

— В емназисты, что ль?

— А хто ж его знает… «Бесчестно», — говорит. А наши-то дети за скотиной ходят — это, стало быть, так и надо?

— А то чего же?

Детей было поровну и у Гаврила, и у Семена, — старшие у Семена умерли, остались две девочки: Верка и Наташка. А у Гаврила, кроме Мотьки, была еще пятилетняя Аришка.

— И отдаст в емназию, ничего не попишешь, — сказал Семен. Молчал, а желчь накипала.

— Ошибку я дал. Отделиться бы, как со службы пришел, работал бы на свою семью, и только… А то гнул-гнул хребет, а толков никаких: ни скотины лишней, ни хлеба, — все на себя да в себя… Дойдет до дележа — и делить нечего…

А старик все поглаживал свою пегую бороду, улыбался, умственно поглядывал вверх, похаживал щегольским шагом, в белых чулках шерстяных и чириках, свежевычерненных чистым дегтем, наступая на пятки. В хозяйство он давненько уже входил поверхностно, предпочитая служебную деятельность при станичном правлении: нанимался за очередных в местную полицию и огнёвый караул. Похаживал Макар и говорил:

— Ты, Семен, приаккураться. А то офицер придет, скажет: что ж, мол, это такое? почему?

— Да поди ты к… с своим офицером! — грубо сказал как-то Семен, — не выдержал наставительного тона отца.

Макар на мгновение онемел от неожиданности: на квадратном лице Семена с широким, добродушным носом и всегда углубленными в какое-то соображение серыми, тусклыми глазами теперь трепетала и искрилась странная, незнакомая злоба.

— Семен! перекрестись: родителю ты такое слово!..

— Чего ж ты задолдонил: «офицер, офицер»… Одно знаешь! А вот покос заходит, не подумал принанять человека… Сколько уж мне одному-то не ворочать…

Макар почувствовал справедливость упрека, но признать ее не хотел. Закричал сердитым голосом:

— Ты не один! А бабы?..

— Бабы, бабы! — еще громче закричал Семен, и уже было слышно соседям, что у Юлюхиных брань. — На кой они… мне бабы? Чего они могут? Сам небось возьмешь костылек да в проходку, в правление… Офицер!.. Он, погоди, утрет еще тебя, офицер…

И новый упрек был правилен. И оттого, что старик чувствовал себя бессильным и зависимым от Семена, он закричал в свою очередь голосом упрекающим и грозящим:

— Ты должен понять: человек заслужил честь!., себе и потомству!.. Это не тяп-ляп… Ты вот и галунишки не заслужил, а храпишь, как все равно порядочный…

— Пущай заслуга его при нем остается, я не заслужил, а кусок едите вы не от его заслуг, а от моих трудов!.. А погляжу, как офицер вас накормит!..

— Ну, не волдыряй! И тебя, было время, кормили… Жеваного-то, брат, мы не едим, пока сами кормимся… А грубость, брат, нигде не гожается…

Семен замолчал. Но с того дня старик Макар почувствовал какую-то скрытую трещину в семье; напряженность и тягость повисли над ней. И чем ближе подходило время возвращения Гаврилки со службы, тем больше росла взаимная подозрительность и скрытое раздражение.