— Мне одна надысь встречалась сиротка, — стуча молотком, медленно цедя слова, говорил Иван Борщ. — «Ты что, — говорит, — дядя никогда не придешь, меня не проведаешь?» — «Да я — черт тебя знал! У меня нос-то собачий, что ль? Ведь у тебя Самойло?» — «Надобности нет, — говорит, — абы я приняла… Ай ты не казак…»
Гаврил лениво спросил:
— А ты, Иван Савельич, как видать, порядочный еще художник на эти участи?., по бабам?..
— А то раз меня Ермоличева Малашка нудила, — не смущаясь, продолжал хвастать Иван: — «Я, — говорит, — за тобой у реки целый день ходила, а ты мне ничего не сказал…» А я быков там искал…
— Вот черт! Борода уж зацвела, а насчет баб какой озорной! — сказал Семен и стал молиться на восход перед обедом.
Ели много, долго и торжественно. Ели кашу жидкую с сухарями и подсолнечным маслом, кашу крутую. Огурцы свежие и соленые, которые Варвара резала кружками, а казаки торжественно ждали и смотрели на ее работу ножом. Потом принялись за арбузы.
— Солдат Шильцын с унтером Теренковым спорил, — говорил Семен, стуча ломтем арбуза по опрокинутой чашке, чтобы вытрясти семечки. — «Ты за каких, — говорит, — стоишь? Медаль получил!» — «Я, — говорит, — присягал, мне деться некуда, — я за царя и стою, а ты в рывальционную ватагу перешел… Я сейчас иду к атаману: как это ты смеешь конфузить, что за пляску дают лик государя?..»
— За это следует, — сказал серьезно Гаврил.
— А как там народы живут, в Забранном краю, бедно? — спросил Иван Борщ.
— Не дай Бог! — качнул головой Гаврил. — Я сам самовидец: в холодную воду, например, возьмет горсть муки, всыплет и пьет… Копает канаву у какого-нибудь барона целый день за 15 копеек… И как хошь кормись… Да детей у него есть пять-шесть… Режь — кровь не потекет…
— Ха! — горестно крякнул Семен и встал, чтобы помолиться после обеда.
После обеда легли отдыхать, и Гаврил с трудов заснул так крепко, что едва добудилась его Варвара. Семен отрядил брата на просо: хлеб мягкий, и на нем учиться косить вольготнее, чем на перестоялой пшенице.
— Там ты можешь с прохладцей, — говорил Семен, снисходительно улыбаясь, — никто не подрежет, и хлебец уважительный. А тут чижало. Я со службы пришел да помахал косой в первый раз, а на другой день не встану: и бока, и руки, и все суставы как не мои…
Варвара осталась гресть и копнить пшеницу.
Косить просо показалось Гаврилу все-таки не легче, чем гресть пшеницу. Но он был один, пользовался тем, что его не видят, частенько останавливался, отдыхал и курил.
К вечеру стали наползать облачка. Замоложавело, засвежело, легче стало дышать. Стало тихо, глухо как-то. Вдали накрикивал кто-то песню, — смутно доносился голос, обрывался, терялся в пространстве, далекий и глухой. Где-то трещала косилка, — звук замирал, пропадал и снова вырастал. Плеснул мягкий крик перепела. Серенький, задумчивый колорит лег на степь. По дымчато-зеленому выступу меж боками балки шла к золотистому скирду новой пшеницы тонкая женская фигура, — четко вырезалась на самой линии горизонта, где задумчиво тянулись в ряд приземистые холмы.
Звенела музыка в зеленом с красно-бурыми кистями просе. Бесчисленные турлучки тянули, перебивая друг друга, свою долгую, таинственно-мудрую, меланхолическую песню. Стрекотали еще в траве веселые, разбитные кузнечики, сверчки, бесшабашные музыканты…
И тихую задумчивость и грусть навевал облачный, тихий вечер. Думалось Гаврилу Юлюхину о загадочной жизни с трудовым круговоротом, страхами, заботами, потом и грязью, о молчащей степи и тайне скудных полей с желтыми жнивьями и редкими копнами… Вот к чему с такой нетерпеливой тоской всегда стремилось сердце с чужой стороны, — к этому тихому и бедному простору, к однообразной, убогой, как серая эта жизнь, песне сверчков…
Простор, а тесно живется тут… Коротки и скудны радости. Долга и щедра нужда, изнурителен труд…
XI
К Ивану Постному закончили молотьбу и вздохнули. Но не с облегчением, а с грустью. Пшеницы с двенадцати десятин не вышло и трехсот мер. Зерно было мелкое, щуплое, легкое. Рожь вышла не плоха, но ее мало было посеяно. Ячмень и просо тоже не порадовали.
Продать из такого урожая — явное дело — нечего. Дай Бог, чтобы хватило самим и скотине на год, а на одежду, на обувь, на расходы по дому — обходись чем хочешь. А тут еще подходил срок отдавать долг Букетову, — давал лишь до Покрова.
С Ивана Постного надо бы начинать пахать, но рабочей скотины было маловато. Было три быка — один старый, пара молодых, плохо выезженных, — старая кобыла Марфушка, лысый рыжий мерин да купленный в Алексеевской ярмарке буланый киргиз, норовистый и слепой на один глаз. Голов числом и не мало, а доброго ничего. Служивского Зальяна запрягать в плуг было жалко.