Вот уж близко он: старая фуражка блином чуть держится на курчавых светло-русых волосах, бородка молодая, неровная, весело оскалены зубы — слышит песню зовущую… Зипун на нем короткий, чирики в заплатах, красные лампасы, торба с левой стороны… Рыбалка… Карпо Тиун…
Он делает вид, что хочет наехать на нее, — молодая, костлявая лошадка подбирает шею, шарахается.
— Ну, здорово, жалмерка!..
— Ну, здорово! — говорит она тоном, который должен бы казаться недружелюбным, охлаждающим.
— Стерегешь?
— Стерегу…
— А песни в пост зачем играешь? — смеются весело глаза его.
— А тебе что за дело?
— Запрет… Обязан я наблюсть… Нельзя!..
— Почему нельзя?
— По уставу!..
— Уставщик какой… То-то ты и постник такой — бабы про тебя говорят…
— Не бреши. Кто говорил?
— Да соседка же твоя, Устяшка. Жалмеркой, — говорит, — была, кто-кто не лип, лишь Карпушка ни разу… да он и на казака не всхож — меланхолик какой-то…
— Что она брешет! — он соскочил с лошади и привязал ее к кусту, — глаза отводит! — прибавил он, доставая кисет с табаком из кармана.
Она засмеялась, исподлобья глядя на него насторожившимся взглядом своих лукавых глаз с голубыми зрачками в зеленом ободке. Он скрутил цигарку, фыркнул спичкой, закурил, упал на землю рядом, опираясь на локоть, и молча глядел на нее смеющимися глазами.
— Глаза отводит! — повторил он, держа цигарку двумя пальцами около уха. — Ты одна, что ль?
— Не люблю курцов-табашников, — сказала она, выбивая у него из руки цигарку.
— Это что?!. А-ах ты… Это почему такое?!
Он поймал ее рукой за шею и привлек к себе. Началась веселая недолгая борьба. Вырываясь и хохоча, Варвара сбила с него фуражку, спутала волосы, успела сыпнуть горсть ржавых листьев в лицо, и когда он опять ухватил ее, уперлась обеими руками ему в грудь. С минуту, молча, тяжело дышащие, усталые, глаза в глаза глядели они друг другу, вечные и милые враги, влекомые неодолимой силой друг к другу. Он притянул ее к себе, и, обессиленная, задыхающаяся, она замерла, когда он, обхватив ее шею, прижался губами к ее плотно сжатым зубам…
…Вот сел он на лошадь, фуражку приподнял… Победно, благодарно и любовно улыбаются серые глаза… Молодой конек затанцевал, пошел боком, подогнул голову, перешел в галоп. Гигнул ликующим голосом всадник, — вздрогнула земля от частой трели копыт…
Смотрит вслед Варвара, прислушивается к мягкому, замирающему перекату звуков, кругом оглядывается, улыбается томной улыбкой… Стыдно, грех неизбывный… ведь пост… А сердце изнемогает от счастья… Жаворонок где-то в воздухе синем звенит… Звенят серебряными колокольчиками какие-то птички в кусту терника. И клейкие листочки на солнце сверкают, белыми кажутся, точно первый цвет ароматный. И в сердце так много любви и желаний… Мельком скользит мысль о муже… И любит его она, и не любит, — в памяти стерся он, а в сердце много любви и жадного желанья взять из короткой жизни вольной всю ее пьяную радость, головокружительную, безоглядную… Воля… Короткая воля женская… Не успеешь оглянуться — нет ее: муж, дети… побои, заботы, нужда, сухота… довременное увяданье и старость обидная женская, безотрадная…
III
Был это не первый грех ее, но все сходило с рук благополучно. А тут вот, наказал Бог, — понесла. Уже в первый месяц она догадывалась об этом и принимала меры: пила порох, ртуть глотала, «вострой водкой»[1] обожгла себе все внутри — ничего не помогло.
А время шло. По расчетам ее, второй месяц к концу подходил. И уж стало казаться ей, что живот заметно поднялся, и все, кто заговорит с нею, на живот ее смотрят. Груди припухли. По утрам тошнит. Ноги — словно свинцом налиты.
И замирало сердце от ужаса и отчаяния. Гвоздем сидела в голове мысль неотвязная о грядущем позоре неминучем, непереносном. Спать разучилась, на ум еда не шла. Душили кошмары по ночам: черное небо валилось на голову, в бездонный темный погреб падала стремглав, косматые старухи беззубыми ртами шамкали, ругая ее, пальцами показывали, издевались… Проснется в холодном поту, — бьется подстреленной птицей сердце: позор, неминучий позор, стыд и бездонное горе будущее встают перед ней в темноте — страшней геенны огненной…
Услыхала еще: сулема помогает. Надо попытать. Только в лавку страшно идти: догадаются, на что сулема нужна. У матери поискать, — у матери была сулема прежде, притирание для лица делала мать из сулемы с салом, — чтобы лицо моложе и свежей было.