Шуракен и Нинка молча дошли до Нинкиного двора. Шуракен остановился. Нинка открыла калитку и взглянула на него приглашающим взглядом. Ночью у калитки с запорошенными снегом кустами сирени ей удивительно к лицу была белая кружевная шаль.
— Заходи, — сказала она.
— Поздно уже и пьяных гостей полон дом.
— Ничего, они и без тебя обойдутся. Заходи, раз приглашаю.
— Да нет, пожалуй, видишь, со мной щенок. Маленький еще и глупый, нагадит в доме.
— Возишься с собакой, как с ребенком. На веранде его оставь, не пропадет, — сказала Нинка и пошла к дому.
Шуракен вроде бы двинулся следом, но Нинка с удивлением заметила, что он принял ее приглашение без особой радости. Обычно мужики иначе реагировали на подобную милость. Но если сказать честно, то гости редко переступали порог ее дома. Нинка была женщина с характером, ей бы не всякий подошел. Как и Шуракену, Нинке было двадцать восемь лет. Зрелое тело гуляло. Груди по ночам наливались огнем, твердели так, что торчали холмиками, даже когда она лежала на спине. Ей не хватало не только любви, но даже просто тепла мужского тела в постели.
По темным ступеням Шуракен поднялся на веранду. Нинка оставила дверь в комнаты открытой. На нетопленой веранде поскрипывали промерзшие половицы.
— Заходи же скорей, не студи дом, — крикнула Нинка.
Шуракен расстегнул молнию на куртке, вытащил щенка и пустил на пол.
— Подожди здесь, Дуст, я недолго.
Давая понять, что он не намерен задерживаться, Шуракен не снял в прихожей куртку. Так и вошел в комнату.
За последние два года Нинка разбогатела. Перестроила дом, купила дорогую мягкую мебель. Сейчас она гордилась тем, что комната выглядит, как городская. Она зажгла шелковый торшер у дивана. Он, как маяк, указал направление движения.
Но Шуракен, переступив порог, так и стоял с тем отчужденным, официальным выражением на лице, с каким он сидел за столом. Нинка подошла вплотную и, просунув руки в нагретое его теплом меховое нутро куртки, обхватила, прильнула грудью. Она была под стать ему, крупная, рослая. Когда они стояли так, прижавшись друг к другу, желанные части их тел находились в самом убедительном соответствии: ее женское против его мужского, его мужское против ее женского.
Но Нинка вдруг почувствовала, как мускулатура под его свитером пришла в какое-то осторожное и непокорное движение. Шуракен мягко освободился от ее объятий, как будто вежливо разомкнул захват противника.
— Почему? — удивилась Нинка.
— Ладно, я пойду, — невнятно проговорил Шуракен.
— Да брось, куда ты пойдешь. Успеешь, там у тебя до утра гулять будут.
Закрыв глаза, Нинка снова прижалась к Шуракену. Настойчивым лисьим движением запустила руку под свитер. Гладя гладкую, пока прохладную кожу, лаская тело, от которого шло ощущение силы, она потянула молнию на джинсах.
Шуракен вдруг резко перехватил Нинкину руку. Нинка вздрогнула всем телом, жест Шуракена обжег ее обидой. Она ни черта не поняла и взвилась от злости, увидев непробиваемую невозмутимость и вдумчивую серьезность, как всегда нарисованные на физиономии Шуракена. Нинка ударила бы его, если бы Шуракен не держал ее за руки. Она дернулась, чтобы вырваться.
Шуракен без усилия притянул ее к себе. Голова у Нинки пошла кругом. Веки отяжелели и опустились сами собой. Нинка почувствовала губы Шуракена. Они были горячие и горькие от табака.
Готовая ответить на поцелуй, Нинка вдруг с удивлением и неудовольствием почувствовала, что объятия Шуракена разжались, и, открыв глаза, она увидела только, как его спина исчезает в проеме двери.
«Баба у него есть, что ли, или натаскался по свету, насмотрелся блядей! Нос от своих воротит», — Нинка со злости укусила себя за кулак.
Перед оскорбленным Нинкиным взором так и замелькали кадры американских видеофильмов. Прямо строем пошли, играя накачанными задами и сиськами, Шерон Стоун, Мадонна и прочие секс-агрессорши.
Стало обидно до слез.
11
Ставр уже не соображал, сколько времени он сидит в карцере. Может, сутки, а может — неделю. Когда лагерь был военной базой, это помещение использовалось как арестантское, соответственно оно и было оборудовано: ничего, кроме серых бетонных стен в зловонных потеках мочи. Под низким потолком имелось узкое отверстие, позволявшее просачиваться внутрь скудным порциям дневного света. Воздух оно почти не пропускало. От духоты и жары Ставр все время был в поту. Голова разламывалась от боли. Временами он отключался, проваливался в тяжелую бредовую сумятицу.
Когда охранники привели его сюда и Хиттнер сам открыл дверь, Ставр заглянул в вонючую душегубку и заявил, что не войдет туда.