Он убьет его. Вот о чем говорит его взгляд. Он сделает это, и его совсем не волнует, поймают ли его потом или нет.
Лесли не было неделю. Политика «Версаля» такова: они предоставляют пять «траурных» дней в году, и на этом все. Если нужен еще хотя бы один день, его вычтут из отпуска. Если в течение двенадцати месяцев человек не использовал эти дни, то они не перебрасываются на следующий год. Так было, когда у нашего главного технолога Лори Крук в прошлом году сдохла кошка, и Лори взяла пять дней отгулов. Когда же спустя несколько недель умерла ее сестра-близнец, это уже никого не волновало — «траурный» лимит был израсходован.
Когда Лесли возвращается, я встречаю ее в аэропорту, и мы берем городское такси (через «Джихад Кар Сервис») до Манхэттена. Она выходит из самолета бледная и осунувшаяся, что объясняется и долгим перелетом, и пережитой недавно церемонией похорон.
— Как все прошло? — спрашиваю я, когда машина выезжает из аэропорта. Время за полночь, и движение на трассе не очень оживленное.
— Ужасно, — отвечает она. — Не дай бог снова пройти через это.
(Ну, с оставшимся родителем ей придется все это испытать еще один раз.)
— Я прочел некролог в лондонском «Таймс», когда вернулся.
— Похороны были превосходно организованы, хочу заметить.
— Не сомневаюсь.
— Очень пристойные. Без сантиментов.
Мы молчим некоторое время, затем она говорит:
— Я так рада, что ты успел познакомиться с ней. Для меня это довольно много значит.
Я скашиваю глаза, чтобы проверить, смотрит ли она на меня и если смотрит, то с каким выражением… но она отвернулась. Не явись я в Болтонс в том жутком состоянии, Лилия была бы до сих пор жива. (Не знаю, насколько это соответствует истине, но я себя убедил, что она пострадала из-за меня.)
Но по внешнему виду и голосу Лесли я догадываюсь, что ее отец не «крошил на меня батон». Или просто не весь.
— Она умерла за любимым занятием, — говорю я.
— Тебе удалось посмотреть сад?
— Нет, к сожалению, не успел.
— Что она там делала ночью?
— Не знаю. Я не очень силен в садоводстве.
— Да, полагаю, не силен.
Мы проезжаем мимо ужасных домов и ветхих магазинчиков Куинса. По пути нам попадается то будка с цыплятами-гриль, закрытая щитами из неотесанных досок; то шиномонтажная мастерская с заклеенным окном, то бывший магазин торговца коврами. Через незашторенные окна на первом этаже старого дома видно, как телевизор бросает синие и белые блики на компанию из четырех человек, скучившихся на диване (уснули или умерли). Далеко впереди сверкают огни зданий Центра международной торговли, Эмпайр-стейт-билдинга и Крайслер-билдинга.
Я спрашиваю о том, виделась ли она с кем-нибудь из старых друзей, пока была в Лондоне.
— Да, со многими. И с их семьями. На похоронах было более двухсот человек.
— Колин был там?
— Да. Конечно, он был.
— Байрон Пул уволился, — сообщаю я ей.
Она смотрит на меня загоревшимися глазами и, подперев щеку указательным пальцем, произносит:
— Правда?
— Да. По болезни.
— Меня это не удивляет. Хотя жалко его.
Мои глаза выхватывают знакомую картинку на дороге: дом моей матери. Гигантский ломоть поджаренного хлеба выглядит в сумерках просто грязным пятном, но я успеваю заметить тусклое мерцание телевизора в окне ее спальни… смотрит «Мэтлока».
— Были какие-нибудь должностные перестановки? — спрашивает она.
— Марджори села в его кресло.
— Это очень хорошо, — произносит она без особой радости.
Сейчас она прекрасно понимает, что не было ни малейшего шанса, что на это место назначат ее — нечего даже и мечтать о том, чтобы перепрыгнуть Марджори. И все же она завидует ее счастливой планиде, находит это нежелательным и раздражающим, и меня восхищает в ней то, что она даже не старается скрывать свою неприязнь.
— Я думаю, она очень счастлива, — добавляет Лесли, потирая маленький розовый след в виде лепестка от указательного пальца на щеке.
— Она в совершенном восторге.
— Какие-нибудь еще были объявления? — спрашивает она, что означает: «Получила ли я, Лесли Ашер-Соумс, повышение?»
Это будет смертельным ударом: как только она получит повышение, я буду выкинут из ее жизни.
— Нет. Пока нет.
Голубые и серебристые огни Манхэттена плывут и перемигиваются вокруг нас в воздухе, но внезапно мы въезжаем в темный душный тоннель.
— Мне нужно переговорить с тобой наедине прямо сейчас, — заявляет Вилли.
Мы быстро идем по коридору, выводящему к «Черной дыре». Я всегда избегал заходить туда, опасаясь того, что если обе мои ноги попадут одновременно в дыры истертого ковра, то я окажусь в ловушке. Там все черного цвета — стены, столы и стулья, а тусклый аквамариновый свет внутри напоминает итальянские похоронные бюро.