Я говорю Лиз, что она совершила достойный уважения поступок, отчитав нас всех, но она меня не слушает, а только яростно жует жвачку да надувает пузыри, которые лопаются с громким хлопком.
Речь Вилли заканчивается тирадой против правительства.
— Поможешь поймать такси? — спрашивает меня Лиз.
Мы с ней вдвоем выходим на улицу. Наступила прохладная июньская ночь, с реки раздаются шорохи, тянет морем и гнилью.
— Хорошо будешь себя вести без меня? — говорит она.
— Конечно. Почему ты спрашиваешь?
Такси проезжает мимо, но никто из нас не делает попытки остановить его.
— Не знаю. Я волнуюсь за тебя.
— За меня волнуется моя мама. Не трать зря свое время.
— Мне кажется, что я мазохистка и буду скучать по работе.
Я полностью ее понимаю и, чтобы показать это, говорю что-то о «Записках из подземелья» и зубной боли.
— Знаешь, я буду скучать по тебе, — говорит она.
— Ох, это скоро пройдет.
— Да. Наверное.
За рекой облако цепляется за дымовую трубу заброшенной фабрики.
— Мне лучше уйти, — говорит она, потом залихватски сует два пальца в рот и свистит так пронзительно, что у меня закладывает уши. Такси останавливается, и она так растягивается на заднем сиденье, что ее голова шлепается на другом конце подушки. Машина трогается с места.
Когда часом позже мы шагаем с Вилли к его дому, я замечаю, что он хихикает.
— Что такого смешного? — спрашиваю я.
— То, что я пытаюсь объяснить тебе, Зэки.
— Объясни еще раз, — сонно прошу я, не в силах следить за его путаными мыслями.
— Я достал то, что нам нужно. Записку.
Он вытаскивает из бумажника листок бумаги со штампом ежедневника Марка Ларкина. В записке торопливым почерком или рукой очень возбужденного человека написано:
Я не могу больше так продолжать. Это нужно остановить. Знаю, что нужно сделать, чтобы положить этому конец. Я избегал столь решительного шага, но мне не осталось другого выбора. Мне жаль
— Это его предсмертная записка, — говорит Вилли.
Мы останавливаемся возле круглосуточной забегаловки, непонятно кем содержащейся: арабами, иранцами, израильтянами, греками или русскими, — в которой продают фалафель, пиццу, хот-доги, пончики и бублики. Красные и зеленые неоновые лампы отбрасывают вокруг мигающие полосы и круги.
— А что это на самом деле? — спрашиваю я его.
— Он свихнулся, стал из-за меня параноиком, — говорит Вилли. — Он думает, что я пошел в отдел кадров и пожаловался, что он расист.
— А ты что, ходил жаловаться?
— Да, жаловался, — врет он. (Конфиденциальность сохраняется.) — Тогда он написал эту записку и оставил на моем столе в «Черной дыре».
Я перечитываю записку. Затем читаю снова, на этот раз с конца. Размашистые и неровные каракули свидетельствуют о душевном кризисе их автора, чреватом самоубийством. Эти заключительные слова: «Мне жаль», и пугающее отсутствие точки… «Знаю, что нужно сделать, чтобы положить этому конец», — слова, продиктованные осознанием собственной обреченности. «Это нужно остановить», — с него довольно… каждая секунда жизни стала невыносимой и мучительной. «Я не могу больше так продолжать», — что-то подобное пишут в предсмертных записках большинство самоубийц, и с чего это Марку Ларкину быть оригинальней брошенного мужа, впавшего в депрессию, или, скажем, строителя, вышибающего себе мозги оттого, что не может устроиться на работу? Актер Джордж Сандерс сочинил лучшую из всех написанных когда-либо предсмертных записок, это шедевр лаконичности: «Мне все надоело». Три слова, которые подводят итог всему… только полный дурак станет после этого еще что-нибудь спрашивать. Мне все надоело. Дайте мне класс в колледже для обучения сочинительству, и «Мне все надоело» будет единственным пунктом в учебном плане.
— Это то, что нам нужно, — говорит Вилли. — Ублюдок сам облегчил нам задачу. Нам нужно всего лишь закончить работу.
Карнавальные огни сверкают над нашими головами, слепят глаза и бросают зловещие тени на дрожащий листок бумаги в его руках.
15
— Скажи, что ты думаешь об этом, Пост? — спрашивает меня Марк Ларкин, буквально бросая свою статью о Гарсоне Локке мне на колени.
— Можно подумать, тебе действительно интересно знать, — огрызаюсь я.