— Вы знакомы с Захарием Постом, я полагаю… — говорит Марк Ларкин.
Джимми Купер осматривает меня и пытается вспомнить, кто я, черт возьми, такой. Интересно, какое мне отведено место среди восьми, или около того, тысяч людей, которых он встречал в своей жизни: «Клиенты, мужья клиентов, бывшие соседи, мразь, которая в шестом классе пыталась поцеловать меня, кто-то из тех, у кого я покупаю утром газеты, урод, который несколько дней встречался с моей дочерью… О, точно, это он!»
— Мы виделись, — рычит он и спешит присоединиться к своим приятелям-быкам в двубортных пиджаках, которые уже расселись в затемненном и прокуренном отдельном кабинете.
— Ты это для пущего эффекта подстроил? — спрашиваю я Марка Ларкина.
— Нет, это совпадение. Абсолютно ничем не спровоцированное, тебе не кажется?
— Ты хочешь сказать «немотивированное»? Слушай, я не хочу с ней вместе работать, и я не хочу, чтобы ты сообщал ей, что я высказался против этого.
Он встает, вытирает губы желтыми салфетками, простоявшими на этом столе не меньше четырех десятилетий.
— Ты просишь слишком многого, — говорит он и прощается со мной.
Вход в бар, находящийся на три ступени ниже тротуара, оборудован двумя вращающимися оцинкованными дверьми с маленькими окошками в форме сердечка, через которые я вижу затылок Марка Ларкина. Я смотрю налево и сквозь сигаретный дым едва различаю Джимми Купера с приятелями, которые кажутся мне расплывчатыми, как привидения. Поворачиваю голову вправо и, к моему изумлению, замечаю Марка Ларкина, глядящего на меня в окошко. Он замечает, что я обнаружил его, и поспешно уходит прочь.
Мне кажется, я знаю, почему он крутился там — ублюдок хотел насладиться моим растерянным видом, когда я останусь в баре без него, совсем один.
Но теперь его выходки почти не задевают меня. Это похоже на то, как умирающий родитель не дает дитяте пять баксов, но ребенок знает, что через неделю-другую ему достанется все.
Из пустующего кабинета Марка Ларкина я отправляю себе еще одно письмо:
КОМУ: ПОСТЗ
ОТ КОГО: ЛАРКИНМ
ТЕМА:
Я переживаю за Вилли Листера. Но, если честно, я просто побаиваюсь его. Способен ли он на насилие?
Ларкин
Когда я выбегаю из его кабинета, чтобы ответить на этот обеспокоенный запрос, то чуть не сбиваю с ног Лесли, которая несет позвякивающую картонную коробку с личными вещами.
Я впервые вижу ее на высоких каблуках, что добавляет ей добрых десять сантиметров роста. Она переезжает в свой собственный кабинет. Позади нее двое рабочих, обслуживающих здание, тащат стол, но не стандартный металлический, за каким я сижу уже четвертый год, а дорогой, элегантный, старинной работы.
Она смотрит в мою сторону и одаривает меня вымученной улыбкой, вызванной не тяжестью картонной коробки, а, как мне кажется, тяжестью воспоминаний о моем непродолжительном присутствии в ее жизни.
Ладно, она порвала со мной, но я с ней еще не до конца разобрался.
Я звоню в ближайший цветочный магазин, заказываю для Лесли дюжину роз и говорю, чтобы их принесли прямо сейчас. Я прошу, чтобы на карточке сделали следующую надпись: «Поздравления от Тайного Воздыхателя».
Цветы доставляют в ее кабинет через двадцать минут, одновременно там появляюсь и я.
Она расставляет вещи по своим местам и наводит порядок, двигая предметы на сантиметр-другой. Взгляд из ее окна упирается в другое здание с офисами: вид никакой, и это меня радует.
— Здесь уютно, — говорю я.
Она примеривается, куда бы повесить картину; возможно, это репродукция Констебла.
— Знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы мы остались друзьями, — говорю я.
— Возможно…
Она не смотрит в мою сторону… Теперь, когда у нее появился свой кабинет, ее высокомерные манеры стали еще наглядней.
— Быстро доставили цветы.
— Это от тебя? — Она поворачивает ко мне только лицо.
— Да. Вот здесь смотрится идеально, — говорю я о картине — пасторали, изображающей английский пейзаж с церковью, облаками, холмами и оленем.
Она вешает картину на полметра ниже, чем следовало бы.
— Ты так считаешь?
— Да.
Лесли эффектно смотрится на каблуках: они придают ей более жесткий вид, порождают ощущение угрозы, чего ей так не хватало.
— Может быть, немного выше? — спрашивает она, приподнимая картину на несколько сантиметров.
— Нет, ниже. Тебе следует оставить ее на прежнем уровне.
И она слушается меня.
Через пару минут после этого она влетает к нам в комнату с пылающим лицом и сжатыми кулаками. Я — причина этого. У нее свой кабинет, а у меня — кабинка; она сидит за богато украшенным столом из орехового дерева, а я — за стальным, жестяным, или еще каким-то; у нее на стенах развешаны картины, у меня же приколоты планы, наводящие тоску мешкотностью.