— Ты правда так думаешь? — спрашивает меня Оливер.
— Да, думаю.
— Я очень сильно сомневаюсь в этом. Под массивным белым слоем льда обычно плавает массивная белая глыба льда.
— Я ударился головой, — говорит Вилли, потирая затылок.
— Ты можешь успокоиться, пока мы не доберемся до места? — прошу его я.
— Если не доберемся, что ж, это всего лишь пара брюк…
— А как насчет Лиз? — спрашивает Олли.
— У нее есть Джон-астронавт.
— Я знаю, но все же — как с ней?
— Ты что, запал на нее? — спрашиваю я Олли.
— А, нет. Вовсе нет. Но она чудно сегодня выглядела, тебе не кажется? Что это было у нее в волосах, как это называется? — У него, похоже, начинаются провалы в памяти. — Миньон?
— Шиньон.
Вилли складывается пополам, пытаясь контролировать свой мочевой пузырь, и извещает:
— О, господи, мне, в натуре, надо выйти.
Он спрашивает водителя, как тот поступает в случаях, когда ему срочно нужно в туалет, а поблизости нет ни одного ресторана или бара, в который можно было бы зайти. Мужик, чья фамилия вполне могла бы оказаться «БЛЛЛЯАААА!», передает нам назад пластиковую флягу… она пустая, но от нее идет слабый запах мочи. Вилли расстегивает молнию на брюках и справляет нужду в канистру.
— Ну, теперь я все на свете повидал, — бормочет Оливер, прикрывая глаза ладонями и пытаясь отгородиться от всего этого безобразия.
Такси мчится вперед, Вилли опускает окно и выплескивает наружу содержимое канистры; его моча растекается по всей Лексингтон-авеню и, возможно, по дверце такси тоже. Он передает емкость обратно и благодарит водителя.
— Фью! Можно дальше жить! — говорит Вилли, который больше не согнут пополам, но все же сидит не совсем ровно.
Мы спускаемся в мрачный, затхло воняющий закуток, и единственным человеком внутри, кроме бармена, к моему изумлению, оказывается Лиз Чэннинг. Она сидит у стойки в небрежно накинутом на плечи мужском темно-синем пальто, принадлежащем, возможно, Астро-Бою.
— Чего так долго, приятели?
— Как ты добралась сюда так быстро? — удивляюсь я.
— Я ушла перед вами. И что с того?
Мы берем выпивку и перемещаемся в кабинку.
После получасовых разговоров о работе Вилли произносит:
— О’кей, а теперь давайте попытаемся не говорить о работе.
Минуты три ни один из нас не может сообразить, чего бы такое можно было сказать.
— Что ты делаешь на Рождество, Вилли? — спрашивает Лиз. — Мы можем говорить об этом, верно?
— Что я делаю? Работаю. Буду ненавидеть свою работу, ненавидеть себя, ненавидеть человека и ту уродливую картину, которую мне приходится лицезреть из окна своей квартиры.
— Ты не едешь домой?
— Нет. Я останусь здесь. А ты?
— Нью-Хэмпшир, милая республиканская богобоязненная семья Джона. Зак?
— Мне нужно ехать в Западную Дакоту, забыла?
— Вот это засада. Вот это по-крупному не повезло, — говорит Вилли. Он хлопает меня по спине так сильно, что у меня изо рта выплескивается водка с тоником, которую я не успел проглотить.
— Я со страхом ожидаю встречи с этим суровым затворником ранчо — тяп-ляп писателем, — начинаю я.
И после этого мы еще с час разговариваем о работе: как мы ее ненавидим, как мы все несчастны…
— Ох, иногда мне так хочется снова стать «новенькой», — вздыхает Лиз.
Мы стоим напротив пятиэтажного каменного дома Марка Ларкина, где-то в районе Тринадцатой улицы Ист-сайда. Время уже, должно быть, близится к двум часам ночи, вокруг очень тихо… в некоторых окнах мигают огни рождественских елок. Лиз застегнула пальто на все пуговицы, но все равно она выглядит в нем так, будто вышла на улицу в пижаме и сапогах на высоком каблуке.
— И что будем делать? — спрашивает кто-то.
— Мы просто разбудим его, на хрен, — предлагает Вилли.
— Что это нам даст? — спрашивает Лиз, у которой совсем растрепался шиньон.
— Ничего. Но какого хрена нам принесет то, что мы его не разбудим?
— У меня есть план. Если мы хотим по-настоящему поиздеваться над ним, почему бы нам не предложить ему… — медленно цедит Оливер, и в этот момент он выглядит так, словно и на самом деле размышляет. — Почему бы нам не предложить ему прогуляться вместе с нами?
— А что, если он согласится?
— Вот черт, об этом я не подумал…
— Нет, здесь требуется что-то действительно жестокое, — говорит Вилли. — Но я просто ничего жестокого не могу сейчас придумать.