— Да. А я остался позади глотать пыль, — говорю я.
— О нет! У вас не должно быть таких мыслей, — говорит Мэг. — Попробуйте относиться к этому с беззаботностью гуляки-студента.
Она изящно «рубит» воздух перед собой (летящая паутинка не изменила бы направления своего полета, задень она ее).
Проявляя настойчивость в попытках вселить в меня уверенность, все это время Мэг картинно посасывает тонкую короткую сигару, которую держит в точности как нацисты, ведущие допрос в чернобелых кинокартинах.
Она говорит мне:
— Сейчас Томми Лэнд женат на Трише Ламберт. Ему это определенно не повредило. Что вам нужно делать, так это почаще показываться в обществе, быть в курсе событий, вращаться в определенных кругах… Вы с Лесли обязательно должны побывать на одном из моих дефиле.
Я гляжу на Лесли, которая поднимает брови и улыбается.
— Это было бы интересно, — говорю я, отдавая себе отчет в том, что беседую, возможно, с самым неискренним человеком из всех живущих на земле.
Она может пригласить водителя своего лимузина тоже посетить ее салон, но, если он вздумает там появиться, откроет ему дверь ровно на сантиметр, чтобы сказать, что никого нет дома.
— О, вы обязательно должны прийти, — щебечет она, вворачивая свою сигариллу в пепельницу. Фирменный парик «Луиза Брукс» сидит на ней как влитой.
Одна из «версальских» приглашенных — как выясняется, двоюродная сестра Алексы Ван Дьюсен — упоминает в разговоре Марка Ларкина.
— У этого мальчика большое будущее! — говорит Мэг Банч с просветлевшим лицом.
— А что вы думаете насчет его галстука-бабочки? — спрашиваю я.
Она с минуту чирикает на малопонятном языке моды, что-то о чистом силуэте и накрахмаленной цветовой гамме, и тогда я вставляю:
— Ну, для меня это не образец.
Мэг бросает на меня быстрый взгляд, означающий: «Кто бы это говорил». Дело в том, что я надел джинсы и мешковатую трикотажную рубашку «Беркли», надеясь на то, что скоро мы с Лесли останемся в чем мать родила.
— Как бы то ни было, Марки присутствует на моих маленьких суаре, и, может быть, вы с ним могли бы там публично сгладить — уверяю вас, это игра слов — ваши разногласия, касающиеся одежды.
Марк Ларкин посещает салоны Мэг Банч? (Интересно, ее суаре и салоны — это одно и то же?) Я даже не знал о подобных собраниях! Марки, Марки, Марки… кто еще называет его так, кроме этой расфуфыренной клуши? На заседаниях «Ит», на которые меня не приглашают, его тоже зовут Марки?
— Хорошо, Мэг, вы пригласили нас с Лесли, и мы обязательно придем.
— О, пожалуйста, приходите!
Спустя час все расходятся, кроме Викки, которая либо остается у Лесли на ночь, либо слишком косолапа, чтобы без посторонней помощи подняться с дивана. Я помогаю хозяйке убрать бутылки, стаканы, вазочки с чипсами и блюдца с соусом.
— Так, раз нас пригласили, ты назначишь мне свидание? — спрашивает Лесли.
— Конечно, назначу.
— Я уверена, что нас ждет success d’estime.
(Еще одно журнальное выражение — «успех из уважения». Она неправильно его использует, но если я скажу ей об этом сейчас, она разобьет бокал о мою голову.) Лесли весело улыбается и кажется очень хорошенькой… от нее снова пахнет джином.
Викки сидит на диване — парализовало ее, что ли? — отвернувшись от нас, и смотрит по телевизору старый кинофильм. Я пытаюсь дотянуться до руки Лесли, чтобы пощекотать пальцами ее ладонь и потрать с кольцом, за которое брат Викки выложил, наверное, не меньше десяти тысяч зеленых. Мне хочется прижать Лесли к холодильнику и поцеловать…
Но она выдергивает руку, так что я не успеваю даже пощекотать ее ладошку.
— Ты что, плохо себя чувствуешь? — спрашиваю я ее, предполагая, что раз Викки говорит почти неслышно, то, скорее всего, еще и глуха.
— Да. Я плохо себя чувствую.
— Из-за Колина?
— Нет. Я ревную тебя к Айви Купер.
— Понятно.
— Она на самом деле такая хорошенькая.
После двух правок я отдаю свою положительную рецензию на книгу Марку Ларкину. Роман «Черное и белое, и красное повсюду» — это автобиография постоянно жующего сигару, занесенного во всевозможные черные списки ворчливого сценариста 1930-50-х годов, переспавшего с полусотней известных актрис («Я принес переписанный сценарий в бунгало Вероники Лэйк в среду утром, а уже в четверг ночью — и все последующие ночи — я „засаживал“ ей»). И вот теперь, в возрасте восьмидесяти лет, он решил, что стоит поведать правду (или наплести небылиц, поскольку жертвы не могут подать на него в суд из мира иного).