— Не принимай близко к сердцу, — советую я и замечаю, что он весь дрожит.
— Это не так уж и плохо, Вилли, — говорю я. — Три дня в библиотеке… значит, тебе можно три дня не показываться здесь.
— Вот гребаный урод!
— Пожалуйста, успокойся. Хорошо?
Он берет в руки банку из-под «Криспи Крим», высыпает все ручки и карандаши к себе на стол, а затем встает и запускает банку прямо в полуоткрытую дверь — в кабинет Марка Ларкина. Банка попадает в дверь и раскалывается на три больших осколка.
— И в чем это тут дело? — спрашивает Марк Ларкин через секунду.
Он просунул большие пальцы рук под подтяжки и водит по ним руки вверх-вниз, его уши горят огнем.
— Как ты смеешь посылать меня в библиотеку и заставлять делать эту лакейскую хрень для тебя!
— Ты работаешь на меня, Уилл. Не забывай.
Я удивлен, что слабак Марк Ларкин, наверняка прилагающий немало усилий, чтобы даже брюки утром надеть, отваживается стоять напротив Вилли, который выше его сантиметров на пятнадцать и килограммов на сорок тяжелее.
— Я старше тебя! — кричит Вилли. — И я проработал здесь дольше, чем ты! А еще — я гораздо лучше тебя.
— Я твой начальник, не забывай об этом.
— Да, и в этом нет ничего хорошего.
— Тогда увольняйся!
— Нет!
(Есть два выхода из ситуации: если Вилли приложит как следует Марка Ларкина головой о стену нашей кабинки, он вылетит с работы; если не тронет, то у него будет еще больше переживаний и бредовых галлюцинаций о прослушиваемых телефонах, о камерах, установленных позади зеркала, и бог знает о чем еще.)
— Я не буду этого делать, — говорит Вилли. — У нас для этого имеются редакционные помощники.
— Нет. Я прошу тебя сделать это, потому что доверяю тебе.
— Ты просишь меня сделать это, потому что ненавидишь меня, потому что боишься меня.
— Хочешь, чтобы я сказал Регине, что ты отказываешься работать?
Вилли ничего не говорит, а Марк Ларкин переводит взгляд на меня и спрашивает:
— Тогда ты пойдешь в библиотеку?
О нет… Не зря я боялся, что меня приплетут сюда.
— Я обязан? — спрашиваю я.
— Не делай этого, Зэки! — выкрикивает Вилли. — Один из вас, — говорит Марк Ларкин, — отправляется туда, и все на этом, или я вас уволю.
— Я иду, — говорю я.
— Ты не мог бы подвинуться немного?
— В какую сторону?
— Эта ужасная пряжка от ремня, — жалуется Лесли.
— А вот так?
— Все еще не то.
— А так?
— Нет, не сейчас. Я еще не готова.
Я убираю руку из-под ее юбки.
— Это как-то неправильно, — говорит она.
Я сажусь. Волосы Лесли собраны, как обычно, в конский хвост и, несмотря на все мои старания растрепать их, все еще идеально блестящие и шелковистые. Зато я растрепан полностью… бывает ли когда-нибудь таким взъерошенным Колин Тенбридж-Йейтс, утонченный мальчик с плаката Сэйвилла Роу?
— Кстати, я сказал Айви, что между нами все кончено.
Она поднимается и включает маленькую лампу на ночном столике, затем натягивает блузку — у меня ушло минут двадцать на ерзанья, нашаривания в темноте и отвлекающие маневры, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу. Чтобы она выглядела хоть малость не такой опрятной, наверное, на нее пришлось бы высыпать тонну сажи.
— Да. Несколько дней назад, по телефону. Я просто сказал ей, что не люблю ее.
— Ох она, бедняжка. (Слышится как «беднячка».)
Я хочу ущипнуть ее за сосок через блузку, но она смахивает с груди мою руку, как какое-то насекомое.
— Я пытался утешить ее и все подавал ей салфетки, и…
— Подожди. Ты же сказал, что говорил с ней по телефону.
Упс!
— Ну, э-э, да. Но потом я встретил ее где-то… В баре, точно… Хороший бармен всегда держит под рукой упаковку салфеток для подобных случаев.
(Да, ну и наплел! И она поймала меня на вранье, хотя мне и удалось выкрутиться.)
— Мне так жалко ее. Она в самом деле такая хорошенькая, правда?
— Ну да…
— Ты не думаешь, что она, мож-быть, лучше меня?
Я оценивающе смотрю на Лесли. Хотя, «мож-быть», я не сильно растрепал ее волосы и мне не удалось стянуть с нее трусики, но помада размазалась. У нее очень тонкие и бледные губы — что ж, за свою жизнь она переведет меньше губной помады.
— Нет, ты, конечно же, самая лучшая, — произношу я, ощущая себя последним гнусом.
— Что ж, я рада, что нравлюсь тебе.
Я ненамного продвинулся в тот вечер — не дальше французских поцелуев и покусываний мочки уха, а еще она несколько секунд позволила мне потискать ее груди сквозь блузку. Когда я уходил, она выглядела почти так же, как когда я пришел, но я знал, что фундамент для лучших времен уже заложен.