В день, когда я впервые встречаю стариков, целью визита намечен «ЕЩЁ ПО ОДНОЙ?», где, по слухам, даже разрешают приносить с собой мяту. Повертевшись по закоулкам и считав знаки на стенах, не без труда нахожу подвал, возле которого восседает бездомный чу-ха.
Он совсем не молод, полноват, носит очки и почти полысел. А ещё он определённо пьян, и сейчас остекленело таращиться в кирпичную стену напротив. Нащупываю в кармане горсть юнов, вынимаю без счёта и протягиваю.
— Если Чоота Пар решила угостить меня новым глотком через лапы такого странного создания, — говорит тот, подслеповато щурясь на меня поверх очков, — то кто я такой, чтобы брезговать даром богини?
Принюхивается, подставляет пухлую ладонь.
Становится заметно, что под коричневой накидкой старик носит сине-зелёную тунику сааду — служителя одного из многочисленных храмов Благодетельной Когане Но и её не менее многочисленной свиты.
— Я не бездомный, — важно оповещает он, отвечая не незаданный вопрос. — И вовсе не попрошайка.
— Тогда что ты тут делаешь?
— Дышу. Думаю. Слежу, как на стенах растёт мох. — Сааду оправляет очки, и вдруг поднимается в полный рост, причём легко и быстро (хоть и чуть покачиваясь). Из широкой пасти несёт горечью выпивки. — А ты, значит, и есть тот самый терюнаши, о котором только и говорят на улицах Бонжура?
Я молча пожимаю плечами. С одной стороны, мне приятно внимание чу-ха (когда те не пытаются проверить, какого цвета у мутанта кровь), с другой стороны… хотя нет, мне с любой стороны приятно, что хоть в чьих-то глазах я перестаю быть чудовищем для пугания детишек.
А ещё… С последней встречи с Пятью-Без-Трёх прошло уже достаточно времени, но… Говоря по чести — в моей голове всё ещё звучит его предсмертное напутствие. Потому что я здесь не просто так, и это вовсе не иллюзия зазнавшегося.
— Меня зовут Пикири, — вдруг представляется старик, ссыпает деньги в карман накидки, складывает ладони и касается лба, — сааду Пикири из храма «Благочинного Выжидательного Созерцания», и Чоота Пар определённо не просто так переплела наши судьбы.
— Ланс, — я киваю. Мне всё ещё не очень просто запомнить весь пантеон Благодетельной. — Ланс Скичира. Фер Скичира…
— Это мне известно, Ланс Скичира-фер-Скичира, — Пикири улыбается и отряхивает подол накидки. — Сдаётся мне, ты пришёл к порогу «Ещё по одной?» не для того, чтобы подкинуть пару юнов местным пьянчужкам?
— Вовсе нет. Прости, но ты был уж слишком похож на…
— Тогда ещё по одной? — перебивает он.
Машет лапой, маня на подвальную лестницу. Иду, ведь я здесь именно для этого.
В заведении оказывается вполне уютно, разве что невероятно тесно, душно и очень темно. На меня косятся, шипят под носы, чертят на щёках охранные знаки, но старик Пикири этого будто не замечает. Лавируя между низкими столиками, он тащит меня в дальний угол, где мы обнаруживаем ещё одного выпивоху.
Подмастерье Пастухов Ганкона оказывается полной противоположностью приятеля — худой, высокий, остромордый и почти полностью седой, он отрастил до смешного длинную чёлку, постоянно лезущую в глаза, один из которых подёрнут нездоровой плёнкой.
В отличие от служителя Когане Но, храмовник Двоепервой Стаи носит тяжёлые традиционные одежды ярко-красного цвета, словно застёгнутый под горло символ неизбежной смерти, словно чуть приталенное напоминание о необходимости покаяния.
На его левой лапе не хватает двух пальцев, и первое, что Ганкона говорит, когда мы приближаемся:
— Хочешь знать, где я их потерял?
И не успеваю ответить, поясняет:
— В краткий миг недостойных сомнений я отправился в пустыню. Три дня и три ночи безустанно молился Стае и просил наставить её скромного служителя на путь. К исходу третьей ночи из кустов выбрался детёныш щебёнчатого сома. Он лёг на прохладный камень рядом со мной, и даже позволил погладить. А когда глупый Ганкона уверовал в знамение, *бучий зверёныш оттяпал пальцы и удрал. И с тех пор я лучше других знаю, что если случается чудо, ты обязательно заплатишь за него частью себя. А теперь садись и выпей с нами, терюнаши.
Я сажусь.
Я выпиваю.
Представляюсь сам (как выясняется, зря, ведь всезнающая улица нашептала моё имя и Подмастерью Стаи), узна ю чуть больше о Ганконе. О том, что старики дружат с юности, несмотря на разногласия в верованиях, несколько раз даже доводившие до драки. Что этим утром Ганконе предложили перевод в храм на границе Холмов Инкамо, но он вежливо отказался, и теперь взвешивает правильность решения.
Через несколько лет тот всё-таки согласится (оставшись верен традиции и раз в неделю седлая «сквозняк» через весь Юдайна-Сити, чтобы хлопнуть с нами бутылку-другую), но сейчас размышляет над сделанным выбором. Пикири поддерживает пунчи, утверждая, что неверных решений в нашей жизни не бывает. Я слушаю.
Становится неожиданно уютно. Спокойно, как в собственной комнате Нароста.
Чем дольше мы дегустируем, тем более знакомыми кажутся старики. Будто мы уже не первый год общаемся втроём, причём охотно и искренне.
Они непрерывно скалятся, беззлобно ругаются на гнездовые власти, жизнь и дураков, сыплют бесконечными мудростями и шутейками, цитируют собственные писания, ни минуты не проводят без взаимных подначек и понимающе кивают в ответ на пьяненькое признание о возможном душевном родстве.
На столе появляется новая бутылка.
Обществом терюнаши чу-ха в красном и сине-зелёном ничуть не брезгуют. Даже не помышляют выпытать, откуда я такой взялся и как вообще живу со столь уродливой внешностью. Про «Детей заполночи» тоже не интересуются, равно как и не навязывают собственных (предельно противоположных) верований.
Я угощаю новых знакомцев сносной похлёбкой.
Под горячую закуску меня знакомят с глотком очень крепкого, холодного настолько, что сводит зубы.
Делюсь соображениями об удивительном сочетании паймы и мяты, открытом совсем недавно. В ответ парочка морщится. Чуть позже учит пить в три прихлёба, залихватски держа пиалу кончиками пальцев и хитро заворачивая над губой, но не теряя ни капли.
— А знаете, я вот уже который месяц хочу сходить в храм! — говорю я после третьей такой.
В кабаке уже вовсе не так темно, как казалось поначалу. Окружающие перестали коситься на диковинного посетителя, а жареные свиные уши приятно хрустят на зубах и отлично подходят к тёплой пайме.
— Есть, скажем так, ряд вопросов… на которые сам я отвечу едва ли…
— Храм там, где Подмастерья или Пастухи, — важно изрекает Ганкона, будто приглашая выговориться.
— Не слушай дурня, Ланс, — осекает его Пикири, и оправляет очки. — Настоящий храм там, где твоё сердце.
— Пфф, наивные глупости… — Фыркает Подмастерье Стаи и кончиком веера смахивает неуёмную чёлку. — Валяй, терюнаши, выкладывай, что тебя гложет. Уж вдвоём-то с этим толстым дурнем мы точно тебе поможем!
Я вздыхаю, набираюсь смелости. Впрочем, мне кажется, что парочка не обидится на любой, даже самый нескромный вопрос. Спрашиваю, покачивая сверкающим в пиале глотком:
— А почему у вас всё за деньги? Ну, то есть, я хочу сказать, что вижу красивые храмы, да. Вижу, как последователи Стаи жертвуют вам немалые, огромные деньги. Причём от таких уважаемых во всём гнезде господ, как Данав фер Шири-Кегарета, до тех, кто и семью-то прокормить может с трудом…