— Мужик полигамен, и не ебёт! — говорил он, словно небу завещая.
На третьем стакане дядя Серёжа высвобождал мысли о бабах, его усы оживали, рот заикался, будто из «шмайсера» стрелял.
— Ты-ты-ты-ты-тёлку на-ашёл, — часто смаргивая, начал он внезапно, как всегда. — Ма-ма-ма-моледнькая. Ровня те-те-те-те-тебе. Мож, чи-чи-чи-чи-чуть старше. Пы-пы-пы-пы-попка персик, гы-гы-гы-гы-грудь на-аливная. Гы-гы-гы-грю ей, мож, к тебе? А она, мы-мы-мы-муж. Ви-ви-ви-вилы! А ты-ты-ты-ты-трахаться охота — и ей, и мне. Мы-мы-мы-муж ленится, пы-пы-пы-прям ка-ак брат с сестрой. Ха-ха! Хочу её пы-пы-по-тихому сюда привести, уф-уф и пы-пы-пока. Ты-ты-ты-толька ба-абка эта пы-пы-пы-противная! Блядунь не-не-не води! На-ашёл с кем связаться. На-на-надо съезжать. Это не-не-не дело. Ба-абка как ви-ви-ви-вертухай. Я эту ебобошку пы-пы-по-тихому приведу и ты-ты-ты-трахну! Хуле!
Женю тревожили сомнения.
— А вдруг узнает.
— Не узнает. Ну-ну-ну и узнает — и чи-чи-чи-чё такого? Один ры-ры-раз не приговор.
— Так обидится. Сказала, ну.
— Не обидится. Пе-пе-пе-переобидится. Чи-ч-чи-чё я мы-мы-мо-огу сделать? Шишан зы-зы-зы-зовёт! А для дел ры-ры-ры-ручных я староват.
— Как знаешь. Я б не стал.
Дядя Серёжа хмыкал усами, поглаживал оседающую водку в урчащем пузе. Он, казалось, был доволен собой. Вот только он не знал, что Женя однажды лунной ночью возвращался с любовного свидания. Всё с Машей прошло мило. Они держали друг друга в объятиях, с перерывами на поцелуи говорили о звёздах, о море, о закатах, о мечтах, о скором счастливом будущем. Проводив подругу до дома, Женя на крыльях любви полетел пешкодрапом домой, неся счастье в животе, под крышкой черепа живые размышления, и сердце пускалось в пляс, будто не родное. На губах пылал аромат её помады.
Вскоре посреди высоченных тополей замелькало знакомое двухэтажное кирпичное здание, которое ему представлялось в воображении молчаливым таинственным уродцем, вселяющим необъяснимое чувство паники. Опьянённый страстью Женя решил пойти не палисадником, а срезать через колючие кусты ремонтантной малины, цепляющейся за одежду, как ненасытное чудище когтистой лапой. Он свернул за угол, минуя старушечьи окна.
Вдруг любопытство проткнуло голову. Женя на стекле увидел отражение своего колючего взгляда и щель не до конца занавешенных штор. Чьё-то движение привлекло его там, и, когда он смог разобраться в увиденной картине, то серьёзно так обомлел. Он отвердел как столб, даже не осознавая того, что может быть замеченным. Зрелище, происходящее в глубине старухиной берлоги, целиком поглотила его, как Левиафан. Его настолько иссушило представление, что Женя отказывался верить своим глазам.
Голое, рябое туловище дяди Серёжи неуклюже соскользнуло со сморщенного куска старой плоти, постояло секунду-другую, как бы в раздумьях, снова шевельнулось, подошло, видимо, к столу, что-то мгновенно нашарило руками. После недолгих манипуляций вспыхнул огонёк, осветив мокрые усы, блеск пота на лбу и удовлетворённое блаженство в окосевших глазах. Дядя Серёжа затянулся, втягивая щёки, выдохнул с небывалым наслаждением и откинул голову к потолку, будто хотел разглядеть в нём нечто прекрасное и истинное. Пахло сигаретным дымом.
На диване зашевелилась Нина Карповна. Она, кряхтя, перевалилась к краю и, помогая себе рукой как гидравлическим домкратом, села. Её тяжёлые, плоские как лопата груди, отливающие в лунном свете трупной синевой, сползли ей на колени как два скукожившихся ослабших щупальца. Старуха рыхлая, будто перепаханная трактором пашня. Она потянулась рукой к стулу, на нём стакан, что-то вынула из него и с чавкающим звуком пропихнула в свой разомкнутый рот. Громко клацнула зубными протезами.
Старуха, упершись руками в диванную обивку, поднялась, сгорбленно подалась вон из комнаты, не мешая дяде Серёже нарушать одно из принятых ею правил. Его силуэт колыхнулся у окна, в неизвестность раздалось фраппированное хмыканье, гордые хлопки ладоней по впалой груди и чистосердечное признание самому себе:
— Ну, Си-си-си-серёга, ну, да-аёшь!
Глаза его блестели как догорающие окурки, и Женя принял тот факт, что мужик находится под хмельком. Вряд ли бы он по трезвянке завалился к старухе.
Бледным привидением за его спиной материализовался бабкин силуэт, она прилипла к его заднице, её заклёклые руки, как две уродливые змеи, выползли из тьмы, скользнули по его бёдрам, к пузу и, шурша, перемещались вниз, к мужскому паху.