Она ответила: «Если б вы пожили, как я, когда в течение двадцати лет я вообще никого не видела, вы бы не задали такого вопроса».
О чем мы говорили?.. Она читала те книжки, которые были так или иначе связаны с Мандельштамом: от Чаадаева до Бердяева… Мы много говорили о стихах, но не только Мандельштама. Н.Я. восхищалась какими-то строчками Евтушенко. Там было чуть ли не «москвошвейная кепка моя» и еще что-то о родине и утках… Вообще же Н.Я. очень хотелось найти современного поэта. Она потом, вслед за Ахматовой, остановилась на Бродском…
С середины 60-х годов Н.Я. рассказывала по отдельным эпизодам свою вторую книгу, как бы оттачивая ее в этих разговорах. И то, что потом вызвало столько нареканий — ее пристрастность, обидные несправедливости, вряд ли обоснованные обвинения своих лучших друзей, — все это в разговоре выглядело гораздо мягче…
Однако все, что происходило вокруг издания (вернее, неиздания) Мандельштама, завершившегося только в 1973 году выходом жалкой книжечки, где он был оболган в предисловии и обкорнан до неузнаваемости в самих стихах, — рождало в ней жгучее раздражение и становилось «точкой безумия». Не удивительно, что в этих условиях друзья ей очень многое прощали…
Забегая к ней, я встречал у нее массу людей. Знакомых или скоро становившихся добрыми друзьями. Чаще всего это были Шкловские, но и многие, многие другие. Она дружила с двумя замечательными священниками: отцом Александром Менем и отцом Сергием Желудковым. Я встречал у нее Шаламова, Домбровского, Амусина. Льва Гумилева, мужа и жену
Мелетинских, знаменитого московского врача Гельш тейна. Не надо только представлять себе, что у нее собирались «знаменитости», напротив, было много молодых людей и «девочек», которые ей помогали жить. Если ей приносили какие-нибудь подарки, Н.Я. немедленно передаривала их кому-нибудь… Так же она обращалась с книгами… Книги, нужные ей для работы, она брала у кого-нибудь или оставляла у себя на время.
Когда она стала получать гонорары за свои книги, то все их раздавала. Она очень радовалась, что, нищенка и побирушка по обстоятельствам всей своей жизни, она теперь может делать подарки и помогать деньгами друзьям» [5].
II. Довоенное детство
А теперь, пожалуй, пора пролететь над одной пустыней своей жизни, над (сколько бы их там ни было)… и «перенестись в давнюю какую-то страну. Страну детства». Мне и вправду хочется на время погрузиться в детство, не только потому, что это «счастливая невозвратимая пора», за что бесконечное спасибо маме, а не тому, кого на все лады восхваляли «за наше счастливое детство» и кто сделал все, что только мыслимо и немыслимо себе представить, чтобы те немногие, лишь единицы, которым чудом повезло, могли на самом деле испытать это счастье, но и потому, что хоть и детскими глазами, я успела заметить и ощутить атмосферу предвоенных лет, некоторые характерные черточки времени, хотя зачастую это всего лишь мелочи, но иногда ведь и «мелочи преобладали». И еще мне очень хотелось бы мысленно произнести имена «ушедших теней моего детства», далеко не всех и не обязательно самых близких, так как бывает, когда, бродя по кладбищу, прочитываешь почти стершиеся надписи на заброшенных могилах, думая, что те, кто в ином мире, тебя услышат и как-то отзовутся.
Как и большинство людей, я начинаю помнить события своей жизни в полной последовательности и совершенно отчетливо, начиная с пяти лет. а до этого возраста в памяти сохранились лишь отдельные эпизоды. как, например, пожар деревенской церкви на Клязьме. Там же как-то перед сном я вытащила из-под подушки тридцать рублей, взятые мною утром с комода, совершенно не понимая, что это большие деньги, и отдала их своей няне, Наде, прося купить мне на них семечек, и тут выяснилось, что мама с Надей искали их весь день, так как они к тому же были последние, и на них предполагалось купить провизию. Еще вспоминается. как по вечерам, после перенесенных подряд кори и коклюша, мама, чтобы соблазнить меня выпить парного молока, считавшегося полезным, опускала в чашку дольку шоколада, — просто так в доме нишоколада, ни шоколадных конфет не водилось; обычные сладости — китайская смесь, вроде тех подушечек, услаждавших в позднейшие десятилетия всю провинцию, только с более привлекательным, как сказали бы сейчас, дизайном, и еще тоже дешевая халва.